1. «Гамлет» 25.05.89.Запись О.К. |
2. «Гамлет» 25.05.89 Из дневника Л.А. |
3. «Гамлет» 29.05.89 Из дневника Л.А. |
4. Письмо С.З. к Л.З. 10.06.89. |
5. «Мольер» 17.06.89 Из дневника Л.А. |
|
«… Тут уж, господа, было не до веревочных лестниц и прочей дребедени. Тут надо было решать быстро и всерьез: как быть? … … Это "равкна" не о том, что на тебя свалилось, а о том, что ты вынужден совершить. …» Б.Окуджава. Путешествие дилетантов. |
Итак, «Гамлет» 25-го мая.
С самого начала я поняла, что этот спектакль будет «Гамлетом» Лаэрта, по крайней мере — для меня. Хотя ничего необычного или особо выдающегося в поведении Ванина на первом проходе двора не было заметно, все как обычно, но я почувствовала, что не совсем. И не ошиблась, хотя не знаю, каким образом сумела отличить его.
То же было и с Клавдием. Он был непривычный. Я видела раньше улыбчивого шута, прячущегося за юбку королевы, как за щит, который ловкостью и любезностью сумел пробраться на престол. Совсем не то предстало моим глазам 25-го мая. Старый, усталый, измотанный неурядицами в государственных делах и тяжелым положением в семье, в которую вошел, человек, стремящийся примирить или совместить крайности, полярности своего положения. «Где Гамлет наш, близкий сердцу сын?» — как тяжело и с болью это было сказано. Нет, в этих словах не было ни вражды, ни злобы, ни жажды мести, ни желания оскорбить, задеть, а только боль и тревога: ну где же тот, кого любить я рад, но кто платит мне презрением, что боль рождает. Он любит Гамлета. За то, что это сын любимой женщины, за то, что рад и сам его сыном назвать. «Где близкий сердцу сын.» Увы! — «Не сын. И далеко не близкий.» Вот и завязка. Гамлет верен отцу, ищет его, страдает от его отсутствия, ему не нужен этот чужой человек, занявший место того, любимого, и так настойчиво добивающийся его признания. Нет! «Не сын я ваш.»
Господи, что за лицо было у Валерия Романовича? От него нельзя было отвести взгляд. Раненый, загнанный зверь, который огрызается. Но — король! но бремя власти… Все покорны? Нет, не все. Страдающий и ослепленный горем Гамлет и стоящий особняком Лаэрт. Эти двое опасны. Один — принц, другой слишком независим от природы ли, от сознания чего-то такого за собой, что позволяет быть независимым. Один пока не страшен, он сломлен горем, он бродит тенью; другой — о, другой! — он слишком умен, чтобы остаться здесь, и просит отпустить. Ну что ж, пусть едет. Тем лучше: мы не столкнемся на узенькой дорожке.
Лаэрт уезжает прочь из родной страны, он рад. Ему дано вздохнуть свободно и не ходить под крепкою рукою, жмущей книзу. Он рад. Чудак-отец читает наставления, как будто он не знает сам, что делать, чтоб уважать себя. Но есть сестра... Любимая сестренка! Мала, мила, умна — и любит! его. Единственный душевный друг, свет жизни, радость откровения души, с младых ногтей все знавшая за ним. Он рад! и тем, что рада и она, как он останется свободным. Но надо дать ей наставленья, как вести себя, чтоб жить остаться. Не эти глупые шутки недалекого батюшки, о нет, они вовсе не страшны ни ему, ни ей, мы слишком пылки сердцем... Уехал…
И тут!.. Проклятье — Призрак! Не все так ладно и спокойно дома. Гамлет пробудился от бесплодных дум и горестей. Нить ему дана. И он распутает клубок. Не может не распутать. Кто походил по краю бездны, тот будет вновь по ней ходить. Пока не свалится. Безумье Гамлета… Какое там безумье! Одна лишь цель: узнать, кто виноват и в коей мере, а уж тогда и долг платить придется. Ему. «Офелия! О, радость…» Какая же тут радость, принц, когда по ту стоите сторону, а я — по эту? И силы не хватает мне шагнуть к вам... «Прощай, Офелия. Не можешь ты помочь мне, но уйди туда, где тебя не тронут.»
«Нет, Гертруда, он знает что-то. Но что? Как узнать мне это?»
Помогает Полоний; но вследствие неуемного старания и преданного обожания, и страха, и любви к покорности подчинения он гибнет. Офелия убита. «Мой брат!..»
Гертруда, что же делать? Кто поможет? Как мне избавиться от того, кого за сына рад принять я был бы? Но знает он… Ушлю. Ведь гибнет королевство и королева, любовь моя, почти прощай. Ушлю! Я не в состояньи видеть пред собою укор… «Вы, Гамлет, в Англию поедете. За сбором недовыплаченной дани.» О, боже! О, глупец! Чем шутит он! Как смеет!.. Ведь не дурак. Послушай, Гамлет, сын мой, я шлю тебя на смерть. Пойми, нам вместе здесь не быть. Но умертвить тебя и не сообщить тебе об этом, я не могу. «В Англию?» — «Да, в Англию.» Молчание. «Когда?» Он понял все. Ну что ж. Я сделал все, что мог.
О, черт!! Лаэрт! Лаэрт!..
Я явился к вам, чтобы узнать, что сталось с моим отцом. И что виной тому, и кто здесь виноват. Я обещаю, что, не услышав правды, узнаю ее сам. «Я рву присягу.»
Не мешай, Гертруда. Он вправе. Пусть спрашивает. Я отвечать готов. Уйди сама.
… Ответив на расспросы ваши, Лаэрт, и указав виновника, я предлагаю вам достойно отомстить. Ну что же вы молчите? … Письмо? Кто передал его? Постойте, Лаэрт. Как?! он в Эльсиноре… Так. Второй раз не услать… Погибнуть должен он. Нам вместе не ходить здесь. Так, так… Лаэрт! Пусть этот баловень судьбы и верный сын, примчавшийся, подобно корсару, пусть он докажет делом, что он готов отмстить обидчику за своего отца! Ну!..
«… Я предложу сразиться на рапирах.» … Он молчит. Я высказал предположенье, что Гамлет иззавидовался ему в том, как хорошо владеет он оружьем… Молчит? Ну хорошо! «Я яду подолью в вино.» Так знай же, что и я не откажусь от доли, раз ты молчишь и хочешь, чтоб и моя рука приложена была к такому делу. Ну как. Опять молчишь?! Да за каким же чертом ты пришел сюда, требуя суда?! А-а!! Ты догадался… «Итак: сквитаетесь вы за отца?»
«Скви — та — юсь?..»
… Он понял!.. — Смех. — «Милорд!..» — с угрозой.
«Лаэрт! Офелия, бедняжка, утонула…»
«Гертруда!!!..»
«Офелия!.. О, небо!.. Ты — мертва?!» Последняя надежда, счастье жизни, — тебя убили! Что мне осталось?.. Ничего!.. И кто тому виной? — все тот же…
… Она плела венки, хотела их повесить… Повыше… На иву, что склонилась над водою, и утонула. И долго на воде держалась перед тем, как пойти ко дну!..
«Гертруда!!.. Гертруда!.. Гертруда…»
И вот — дуэль. Какой же здесь турнир? Ведь Гамлет знает. И просит, чтоб не предавали его надежду не на спасение, нет, на веру в чистоту и справедливость. Но глух Лаэрт. Отец убит, погублена сестра, как призрак смерти он стоит, недвижим и глух к моленьям принца. И Гамлет понимает, что — не прощен.
Гонг!.. Еще один!.. Еще!
«Милорд, откуда кровь?»
Нет, все равно он не уступит... Я постараюсь… Неужели?! Укол!
Удар, еще удар, еще! Искры. Удар! Ну вот и все. Лаэрт уже погиб.
И королева.
... Матушка!.. А вы-то здесь причем? «И вино?..»
«Концы в твоих руках…»
Лаэрт! Как можешь ты? Хотя… Погиб ты! Ты думал, что свободней, чем я? Нет! Ты раб! Ты сам себя предал. Не я! Ты обольстился на мщенье тому, кто кроток был с тобою и мало виноват. Игрою случая, всего лишь, да через собственное рвенье погиб отец твой. Ты ж знал его! Догадывался, быть иначе ведь не может, ты знал же батюшку, не так ли? И прочь с дороги!
«… и жизни у тебя всего на полчаса…»
… Не выйдет. Я не пущу вас… «Лаэрт, Лаэрт, король всему виной…»
«Ну так ступай, клинок, по назначенью!» Крик короля.
… Прощаю вам смерть отца и сестры, прощаю вам и мою смерть… Простите мне вашу, милорд… — «Прости тебя господь», Лаэрт мой благородный. Я зла не держу на вас и сам я виноват пред вами…
«Так вы прощаете мне, да?..»
«Офелия!.. Офелия…» — в затухающем свете.
И кто ж здесь виноват? Скажите мне на милость! И кто сказал, что Клавдий — негодяй, Лаэрт — подлец, а Гамлет — мудрость?
Прости, Шекспир! Хоть, может, и не писал такого, но не мешало это все нам и пожалеть, и потрястись, и восхититься. Жизнью.
Такой вот спектакль. Где поначалу Гамлета и не было, он появился по-настоящему только тогда, когда его услали в Англию, не раньше и не позже. Перелом. А до этого на сцене существовали Клавдий и Лаэрт.
Странный все-таки Лаэрт был. Независимый, чуждающийся любого, кто оказывает давление, отсюда — стремление уехать. Единственная привязанность, почти святыня, душа — Офелия. С ее именем умирает Лаэрт. Нежность, заботливая любовь, понимание друг друга с брошенного взгляда — горе, когда потерял. И окаменел, ничто не тревожило, ничьи голоса.
Клавдий. Умен, мудр, силен — и слаб. Страстный человек, готовый на беззаветную любовь и безмолвное взирание на смерть опасных ему или отвергнувших его, хотя внутри бушует пламя. Усталость — от необходимости поступать не по сердцу, а по железной логике развития событий?
У каждого свой рок. Их судьбы переплелись в причудливую связь узлов, узелочков и, в конце концов, закрутившись в невообразимую путаницу, вспыхнув, распались. Каждый ушел в пустоту.
Клавдий выступает убийцей и преступником по отношению к Гамлету, сам Гамлет невольно становится тем же по отношению к Лаэрту, Лаэрт же указывает на Клавдия и хоть не своей рукой, но помогает его убить.
Они связаны друг с другом неясно, подспудно, бегут друг друга, пока кто-то неосторожно не нарушит сложившегося равновесия. Гамлет. По своей беспечности или от слишком большого поглощения собственными переживаниями. Горяч, искренен, страстен, не умеет обходить углов. Несдержан он в страстях своих.
Клавдий, отступая, одной рукой карает, другой молит. Почему он виноват?! И так ли уж был прежний король хорош? Может быть, он и выеденного яйца не стоил, это сыновняя любовь Гамлета сделала его воплощением идеала. Да и вообще — было ли убийство? Я как-то засомневалась в нем, увидя Клавдия 25-го мая.
И — если считать, что с Лаэртом повторяется история Гамлета — не выше ли Лаэрт? Ведь знал же он, что его отец — скоморох, шут, слуга, да попросту болван, игрушка в чужих руках, марионетка, мнящая себя человеком, влияющим на участь других, знал его заземленность в чувствах и в мыслях грязь. Знал, не любил, но оказывал внимание — по долгу. Отдавал отчет, что хоть и отец, но стоит ли его нечаянная смерть предательства. С каким трудом принудил согласиться, верней, заставил под угрозой, король принять свой план. И то — колебался Лаэрт, и лишь смерть сестры сломила его, он стал безрассуден.
Интересно поведение Лаэрта. Ведь по пьесе он вместе с Клавдием вырабатывает план убийства Гамлета. А 25-го… Ни о каких отравленных клинках и речи не было, и острый конец клинка, и яд на нем и в чаше, и сама инициатива поединка, — все это исходило от Клавдия. Он так же принудил к поединку Лаэрта, как и Гамлета. «Сквитаюсь?» — и резко, с угрозой на радостный смех короля: «Милорд!», как будто не решили точно. Что так и было. Если бы не смерть Офелии… И с Гамлетом тоже все непросто. Гамлет задает вопрос не ради вопроса, он хочет получить подтверждение, что отказ невозможен: «А если я отвечу "нет"?» И гонец со смешком отвечает, что он обязан сказать «да», не словами — тоном. Иного пути для Гамлета нет.
Что за чертовщина получается? Итак, Клавдий стравил Лаэрта с Гамлетом, когда под угрозой оказалась его власть; Лаэрт окончательно решился, потеряв любимую сестру, и, потеряв любовь, он потерял себя, хотя на бой он вышел, чувствуя себя правым; Гамлет все добивался истины и, узнав ее, расплатился за свое знание жизнью Полония, Офелии, Гертруды, Лаэрта, Клавдия и своей, открыв глаза Лаэрту на самого себя, вернув ему себя прежнего, правого Лаэрта, истинного. Что погубило их всех? — Чужие руки на тайне тайн их жизни. Для Клавдия — это власть, для Лаэрта — любовь к сестре, для Гамлета — отец. И эти трое ухитрились неосторожно коснуться и разрушить, что держало их.
Никто не виноват. У каждого свой путь, с которого нельзя свернуть. И хотели бы, да не могли. Неотвратимость.
Я не знаю, что делали Ванин с Беляковичем, но они за 10 минут своего последнего объяснения довели зал до состояния невменяемости. А может быть, и меньше им времени потребовалось для этого. Но после ухода Гертруды я, взглянув на Ванина и держа в то же время в поле зрения Беляковича, начала стекленеть, а когда Гертруда вернулась с сообщением, то… я позабыла себя, окружающий мир, я перестала чувствовать предметы и соседей, моя душа, кажется, отлетела, остались только глаза и мозг, в котором билось одно: «Что это?! Что это?! Что это?!!», глядя на Ванина под крики Романыча. У меня почему-то начали исчезать и расплываться четкие фигуры актеров и на сцене появилось два пятна: красное, в котором виднелся согнутый силуэт Ванина, и черное, в котором метался Клавдий, и, как во вспышке молнии, — фигура Гертруды с протянутыми вверх и вперед к Лаэрту руками. А под конец сцены, когда Клавдий и Лаэрт оказались возле Гертруды, у меня все покрылось каким-то бурым цветом, переходящим в коричневый, и звуки стали глохнуть и доноситься издалека.
Подобное состояние я испытала лишь раз в жизни — 16 марта, на «Эскориале» при расходе Короля и Шута на свои места после окончательного разговора на тему кто из них настоящий король.[116]
Неудивительно поэтому, что Авилов вышел с круглыми глазами — зеркалами и странно двигающимися при разговоре губами, расползавшимися в улыбку; они кривились вне зависимости от воли его или бессознательно. Я смотрела на него в детской беззащитности перед неизвестным, что произошло на моих глазах и со мной, но что я только почувствовала, но не поняла. Я попыталась узнать, что было, однако Виктор Васильевич и сам, кажется, был в неменьшем трансе от выходки родных товарищей и тоже смотрел на нас детскими глазами. Так мы и глазели друг на друга, пока Виктор Васильевич не двинулся в нашу сторону на свой очередной монолог. С появлением Авилова — голубого лучика в темноте жаркой — стало прохладно и легко, кошмары рассеялись, чудовища, выдыхающие обжигающее пламя, уже не лезли из темных углов сцены-замка; наверное, публика так дружно бросилась на этот спокойно мерцавший лучик в надежде освободиться от страхов, как маленькие дети бросаются к няньке, ища защиты от привидевшегося в темноте бармалея, что Виктор Васильевич растерялся: где же сострадание к несчастному Гамлету, чудом оставшемуся в живых, избегнув поездки в Англию, где оно? Потому что получилось прямо как в Валином стихотворении: «Я же принц, я всех сейчас спасу», — вот и потребовали спасения, напрочь забыв о страхах воображаемого Гамлета.[117]
Между прочим, только 25-го мая я в полной мере оценила сцену сумасшествия Офелии, раньше она проходила мимо меня (я восхищалась режиссерской работой и Надиной игрой, но сама сцена меня не затрагивала), я почувствовала всю силу ее, «прожив» вместе с Лаэртом, увидев и прочувствовав ее вместе с ним, его глазами и его сердцем, осознав весь ужас положения.
И кто сказал, что в дуэли Лаэрт — негодяй? Неправда. Он уверен в своем праве мстить и не только за отца и сестру, но и за себя. А если учесть, что его жизнь тоже поставлена на карту, как и жизнь Гамлета, поскольку Клавдий весьма недвусмысленно с ним говорил, то понять Лаэрта можно вполне. И никакого перевеса нет на его стороне. Ему должно быть тяжело вдвойне: Гамлет лишь догадывается, знает интуицией о возможной подлости, а Лаэрт знает об этом наверняка, да еще ему к тому же известна истинная природа жемчужины, что в кубке с вином, — и глоток вина Гертруды. Это не дуэль, а просто поединок гладиаторов на арене на потеху королю, причем оба будут мертвы (даже если бы Лаэрт остался жив, он погиб бы, может быть, от руки короля через посредство чужое, может быть, убил бы себя сам, лишившись и любви, и независимости, и уважения к себе; что впрочем не могло бы случиться — благородный Лаэрт предпочел смерть от другой благородной руки, смертью вернув себя прежнего). Искренность чувств Гамлета, чего не ожидал Лаэрт от принца, привыкнув к недоверию от предательства окружающего мира, открыла ему глаза, и Лаэрт снова стал самим собою — он указал на причину гибели и на виновника. А виновник тот — был король. Не всякий решится. Так неужели Лаэрт негодяй?
«И всюду страсти роковые,/ И от Судьбы спасенья нет.» [118].
Говорят, что 25-го мая Авилов умирал по-настоящему. Я не видела этого, мне хватило смерти Лаэрта. Но прощался Гамлет — достойно: мои руки прощались с ним, значит, он действительно умирал достойно, потому что руки мои отказывались лежать на коленях и вообще быть спокойными и неподвижными. Я их и не удерживала, пусть поступают, как хотят. (А в голове: «Господи, когда ты, наконец, уйдешь и оставишь меня в покое! Уходи. Уходи поскорее! Я хочу в темноту, тишину и прохладу. Когда ты наконец уйдешь отсюда?!»; потому что со смертью Лаэрта для меня кончилось все. Гамлет произносит «прости тебя господь…», а Лаэрт, уже перестав слышать и, наверное, не видя, повторяет, задыхаясь: «Так вы прощаете мне, да?..» — и по стенке — вверх, вверх, шатаясь и падая, по лестнице, в потухающем свете — «Офелия!.. Офелия…» — последний вздох уже отлетающей жизни. Я смотрела, устремившись всем телом вперед, в темноту, поглотившую Лаэрта, и очнулась где-то в конце диалога Гамлета и Горацио, поймав на себе удивленный взгляд Авилова.)
Вообще, очень здорово посмотрела «Гамлета». И по-фанатски, и по-зрительски, причем, одно другому не мешало. Спектакль получился в несколько слоев одновременно.
|
Эти строки я пишу, находясь «на посту», т.е. охраняя в полном одиночестве чудо советской архитектуры — ДК автомобилистов. Сегодня я как-то впервые оказалась в одиночестве и свободной от бурных забот бурной жизни. Как ни странно, я сама искала этих «забот», т.к. стоит мне остаться одной, как меня «догоняет» «Гамлет». Видимо, никуда от него не уйти, даже в эмиграцию (Качалов был прав).[119] Итак, прошло уже 10 дней, можно слегка оправиться от потрясения и привести в порядок свои мысли. К счастью, в столе вахтера нашлась эта жуткая бумага…
От любого спектакля у меня неизбежно остается определенное эмоциональное ощущение (т.е., я, of course, [конечно (англ.) — Прим.ред.] имею в виду Ю-З). Ощущение сложное и, скорее, не цветовое, а «тепловое». Когда я пытаюсь мысленно вернуться в черный зал, услышать эту музыку — у меня внутри что-то холодеет (очень похоже на внезапное ощущение грозящей опасности, глухое, но давящее) и постепенно во всех мышцах тела накапливается неиспользованная энергия — руки начинают дрожать — но не как перед безнадежным экзаменом, а как перед дракой, губы — кривиться в какой-то жуткой усмешке, вот я уже не могу сидеть, сейчас я вскочу и буду бегать по вестибюлю, раскидывая стулья и размахивая руками… Н-да, в такую минуту мне лучше не попадаться. Впечатление очень странное. Я вообще отличаюсь некоторой эмоциональной глухотой. Меня невозможно «размазать по креслу», то есть я хочу сказать, что почти всегда я сохраняю «взгляд со стороны». Правда, иногда часть спектакля я не воспринимаю, но это скорее от пресыщения, чем от потрясения. «Обожглась» в истинном смысле этого слова я только один раз — на «Носорогах». Может быть, именно поэтому «Гамлет» «впечатался» в мое сознание именно в том образе, который был создан на сцене 25 мая. 29-го — это было уже почти «мимо». 3 апреля[120] — я не восприняла спектакль как цельный образ — он показался мне слишком сложной полифонией — возникло даже некоторое чувство отчуждения. Я подумала, вернее, ощутила, что это, несомненно, что-то выдающееся, но мне этого не понять. Мне не понять этой атмосферы движения в жестком ритме, смеха, истерического смеха в красном цвете, как бы сошедшего с картин Босха, этой бешеной скорости исступления, с которой развивается действие, мне не понять странной пропасти между тем, какими должны быть герои, судя по их словам и действиям, и тем, какими я их вижу (особенно Король, воплощенная мудрость и нежность до конца). Но это все не то. Главное, что меня оттолкнуло и озадачило — это масштаб личностей, которых я увидела на сцене. Ведь чтобы разобраться в каждом из них — жизни не хватит… Клавдий — ого-го-го, Лаэрт, Офелия (впервые вижу, чтобы сумасшествие изображали как постижение высшего разума, как причастность к тайне небесной. Но, как ни странно, недавно я просматривала конспекты лекций Гуревича А.Я. о средневековом миросозерцании [121] и обнаружила, что концепция Беляковича, оказывается, глубоко исторична. Разбирая причины средневекового преклонения перед юродивыми, особенно на Руси, Гуревич объяснял это тем, что люди видели в сумасшествии наказание, кару за дерзость разума и воли, преступивших установленные границы и узнавших что-то такое, что не дано, нельзя знать смертным, как не дано никому вернуться из мира иного — граница жизни и смерти должна быть нерушима. Человека, узнавшего страшную тайну, Высший разум карает не смертью, но отрешением от людей, которые отныне не могут понять его — отныне, находясь среди живых, человек как бы принадлежит уже другому миру. Поэтому Гамлет совершенно естественно защищается от мира, притворяясь сумасшедшим). Что же до самого Гамлета… мне сказать здесь что-либо трудно, т.к. мы просто были оглушены, настолько неожиданным оказался этот «разочарованный философ» по единодушному приговору советской лит. критики. Появление на сцене не философа, рассуждающего о действии и намерениях, а бойца, и, в то же время, человека, доведенного до крайности — интересное явление для историков социальной психологии. До 3-го апреля я встречалась с Гамлетом 2 раза. Один раз в порядке школьной программы. Но все же я не буду его сбрасывать со счетов, т.к. детская память самая цепкая. Так вот, я отлично помню, как тогда меня поразили слова Фортинбраса о том, что погибшему Гамлету следует воздать почести как воину. Заметим при этом, что я не читала тогда ни Белинского, [122] ни Полевого, [123] ни тем более Аникста,[124] так что глубокое убеждение в том, что Гамлет и борьба «две вещи несовместные» было вполне искренним. (Что поделаешь, мое сердце тогда занимали Спартак и Овод.)
3-го же апреля на могиле Гамлета неизбежно должен был прозвучать военный салют, и ряды суровых воинов со склоненными головами просто-таки обязаны были восхищенно преклониться перед этим человеком… В ранней юности мы часто спорили о праве человека — борца, революционера, политического деятеля — на «активный гуманизм», т.е. на право взять на себя ответственность за кровь. В наших спорах я логически понимала правоту «пассивного гуманизма», но ненавидела его. Видимо, потому, что все мои любимые исторические деятели преступили этот принцип. Ну что же, вот и разгадка… «Блистательный Авилов», который как молния носился по сцене, разрешил ее одной фразой: «Я сам отвечу за эту кровь»… Так что все последующее я воспринимала, откровенно «любуясь». Даже заключительную канонаду я восприняла как салют, «на ура!» (особенности зала в Олимпийской деревне). Правда, было жалко Клавдия. Лаэрта — нет, Лаэрта я вообще решила как-то поскорее затушевать в качестве вероломного подлеца… И все же не выходила из головы одна сцена. Уже тогда я почувствовала что-то явно не шекспировское, но засомневалась. Затем я «проглотила» оба перевода, посмотрела эту сцену в Ленкоме, где она дана по Шекспиру, и я поняла, что не ошиблась. Эта сцена — встреча Лаэрта и Гамлета во время похорон Офелии. И другой делает ее именно поведение Гамлета — никакой бравады, никакого возмущения «громкой» скорбью Лаэрта, просто человеческое участие, которое опирается на осознание своей вины. В один момент куда-то пропадает жуткий до хрипоты голос Авилова. Вместо этого — очень нежным, грудным голосом: «К его услугам я, принц Гамлет Датский…» Я, человек, познавший подобное горе, страдающий из-за подобного преступления, я, только я могу понять тебя… Яркий свет прожектора и улыбка… Жуткая пауза. — Боже мой, сейчас он поверит и забудет про Клавдия, боже мой… И вдруг — резкий рывок Ванина… Несколько секунд мы с Ленкой считали В.В. безвременно погибшим. Но дело не в силе броска (кстати, такое я видела действительно один раз…). Дело в противоречии искреннего обращения Гамлета (последняя надежда) и в реакции на него. Чувство «благоговейного ужаса» не покидает меня до сих пор. В удивлении перед этой великой загадкой я покинула зрительный зал… Не надеясь, что мне когда-нибудь еще придется увидеть Юго-Западного «Гамлета», я все никак не могла успокоиться. Я стала запоем читать и выписывать Шекспира. Это-то меня затянуло еще глубже — живые картины просто вставали перед глазами. Тогда я стала читать о Шекспире. Но, кроме нескольких здравых мыслей Аникста и Гордона Крэга[125], это мне ничего не дало для понимания того «Гамлета», которого я видела. Впрочем, когда я узнала, что 25-го Ю-З, возвернувшись с неудачных гастролей в Тюмени, дает «Гамлета», я почувствовала острую тревогу. И только тут я поняла, какого нравственного напряжения стоил мне спектакль — не просто зрелище — но своего рода испытание, когда «покров земного чувства снят», и к тому же
В подлинности голой лежат деянья наши
Без прикрас. И мы должны
На очной ставке с прошлым держать ответ…
Поэтому, сказать по правде, я не испытывала ни дикого восторга при мысли, что я все-таки попаду, ни дрожи и ужаса при мысли, что, вероятнее всего, все-таки не попаду. Впрочем, во время «ловли билетика» все чувства невольно притупляются и желания отступают, кроме одного…
Но чудо все-таки свершилось. Я попала, благодаря любезности американцев, которые были так добры, что не явились на спектакль. Да здравствует новое мышление!!! Я опустилась, не чувствуя ног, рядом с Катей в 1-м ряду, у заветной колонны. И, странное дело, как только погас свет и прозвучали первые аккорды, я окунулась с головой в этот страшный и загадочный мир, позабыв все билетные баталии. С радостью несказанной проводила я взглядом сияющего В.Р. с еще более сияющей Уромовой под руку, даже сверкающая, как масляничный блин, физиономия Черняка у меня не вызвала раздражения. Но вот улыбка Ванина — н-да… он подпрыгивал на месте, как молодая пантера, странно сосредоточенный, и чему-то улыбался внутри себя. ...Я почувствовала какой-то дикий восторг. Последнее, впрочем, ненадолго — как только я натолкнулась на мраморное лицо Бадаковой с застывшим на нем выражением глубокой скорби — весь мой восторг тут же улетучился. Но вот появился Гамлет — застыл на секунду в луче прожектора и криво ухмыльнулся, окинув взглядом всю не в меру веселую компанию. «Н-да, туго тебе придется...» — подумала я. Но могла ли я, наивная, предполагать, что через несколько минут я не узнаю Гамлета, не узнаю никого из них. Комок в горле у меня встал буквально с первой фразы — Гамлет бесподобно ответил на бурные увещевания Гертруды: «Так мир устроен…» При этом у него был взгляд, который Оля называет «как у графа Калиостро», а я наблюдала в «Господине оформителе» во время первого посещения Пл.Андр. Ани. Мой любимый монолог «Не кажется, сударыня, а есть…» я с удивлением глазела на В.В., забыв обо всем на свете, даже о Беляковиче. Кстати, воспользовавшись тем, что сидела я в первом ряду, и как раз с нужной стороны, я наблюдала, как меняется лицо Гамлета во время монолога Клавдия «Похвально, что память об отце…» Боже мой, нечто подобное я видела только в финальной сцене «Господина оформителя». На лице В.В. сменилось 50 выражений — от боли до презрительной улыбки. И одновременно внутри меня кто-то нажимал на клавиши… Но вот герои один за другим покидают сцену (очень сердечно посмотрел Лаэрт на Гамлета, бр-р-р), а я, ничего не понимая, пытаюсь все же разобраться, где же тот решительный Гамлет, который раскидывал всех по сцене и не знал никаких сомнений… Но вот у левой колонны вспыхивает светлый круг, и Гамлет произносит твердо, как из пулемета: «О, если б это тело, плоть моя, могло исчезнуть, сгинуть, испариться…» Ну вот, подумала я, сейчас все встанет на свои места… В этот самый момент быстрый и хлесткий поток слов прервался, Гамлет взялся рукой за голову, и, совершенно позабыв про то, что на дворе 20-е столетие, спросил дрогнувшим голосом кого-то выше 7-го ряда: «Как это все могло произойти? Два месяца, как умер, двух не будет…» Господи, да он же плачет!!! Кто?!! Гамлет? Авилов?! Постой-ка, ну ладно, я верю, женщины — мерзавки, я понимаю — обидно, больно, но успокойся, только успокойся, я же не могу на это смотреть!!! Тут, слава богу, явился Горацио. Писаревский давно так скверно не играл и стоял совершенным столбом, так что Гамлет повисел на нем некоторое время, а затем нехотя сполз вниз, но ситуация несколько разрядилась, правда, ненадолго. Но все же один светлый момент был — прощание Лаэрта с Офелией. Я с изумлением смотрела, как Ванин и Бадакова легко подкалывают друг друга, слегка поддевая, но не издеваясь. На душе у меня после этой, в общем-то, веселой сцены, было что-то теплое и пушистое. Интересно, можно ли любить свою сестру «лишь так, как любят ангела больного…»? Потом стало совсем худо — явился призрак. В.В. поднялся после беседы с ним (прямо у моих ног) такой измученный и надломленный, что мне стало страшно. А когда он не мог договорить «порвалась дней связующая нить…», т.к. ему мешали рыдания, я просто не знала, куда мне деться. Я почувствовала черную, ножевую ярость и почувствовала совсем рядом. Виной этому были две дамы, обсуждавшие, по-видимому, политическое устройство Таити, под носом у В.В. (сумасшедшие). В.В. стал «поглядывать»… Дамы — хоть бы что, а мне стало дурно… Но злость пошла В.В. на пользу — рыдания закончились, и роль стала выравниваться. Поэтому в 1-ом действии я оценила две замечательные сцены — встреча Розенкранца и Гильденстерна с Гамлетом — без надрыва, без издевки, без презрения, как 3-го апреля — он искренне был им рад, он спорил с ними, но готов был простить им все, даже их напыщенную глупость — потому что они друзья, на них можно опереться и не сорваться в эту бездну… Все это продолжалось до фразы «Мы будем следовать за вами неотступно». В.В. вздрогнул, обернулся и произнес действительно великолепно: «Нет-нет, зачем же?..» — а точнее было бы — «За что же?»… «Мои слуги в последнее время и так слишком заботливо за мной смотрят…» В этом месте дамы дружно издали нечленораздельный презрительный вопль, прервав В.В. на полуслове. Он посмотрел на них так красноречиво, что «вверг бы грешных в бездну, чистых — в ужас». Но — не подействовало. Поэтому в пьесу пришлось ввести незапланированный монолог: «Если вам не нравится, можете убираться к черту». Это было в сцене мышеловки. Я приготовилась внимать Гришечкину, т.к. очень люблю его в этой роли, но вдруг почувствовала толчок в спину и увидела оборачивающуюся Катю. Какая-то сила заставила и меня обернуться. Я увидела в потемках два размазанных по стене лица и В.В. в «наступательной позе». (Видимо, позаимствованной у шпаны замоскворецкой во время драки в детстве.) Мне стало очень хорошо, и поэтому про мышеловку я не могу ничего сказать. Счастье еще, что я успела вовремя обернуться (бог уберег). Но зато в первом действии я оценила еще один замечательный эпизод — объяснение с Офелией. Это было так сильно сделано и такими скромными средствами, что просто захватывало дух. Я очень хорошо помню эту сцену 3 апреля. Это было что-то ужасное — на Надю, почему-то, выплеснулся (совершенно незаслуженно) такой заряд ярости, что я чуть не вскрикнула, когда в конце В.В. бросился на нее и несколько раз повернул, я чуть не бросилась ей на помощь. Теперь же — никакого крика, никакого хрипа и яростных размахиваний руками. До фразы Офелии: «Принц, у меня от вас есть подношенья», — В.В. просто светился — не просто от любви или нежности — ведь в этой женщине его надежда и его спасение! Потом удивление, почти ужас — «Да полно… Я ничего вам не дарил…» И дальше — без надрыва, без истерик — человек убеждается, что предположение не было ошибкой — в его глухих репликах та бездна отчаянья, когда мучительно и больно человек вместе с последней надеждой хоронит себя… Очень страшно прозвучала фраза: «Где ваш отец?» — и потом — «Так велите, чтоб за ним запирали покрепче…» — без угрозы, но с иронией… Н-да — сильно… Вследствие этого я была к перерыву как выжатый лимон, я не могла больше физически сидеть на 1-ом ряду и при первой же возможности пересела к осветителям вместе с японцем, снимавшим спектакль.
С должным восхищением я прослушала «Ангелы, на помощь» и подумала, что Клавдий выше Гамлета, т.к. он мудрее, он понимает роковую власть судьбы и к тому же сам осудил себя…
В сцене объяснения Гамлета и Гертруды поле боя осталось за Гертрудой…
Но вот изумительная сцена отправки Гамлета в Англию. Я случайно посмотрела на Беляковича в луче прожектора, и у меня внутри все сжалось от присутствия этой огромной силы и власти. Клавдий так разбрасывал вокруг себя всех приближенных, что можно было подумать, словно энергия в нем не может удержаться и выплескивается наружу. Я не могла понять, как Гамлет может противостоять этой глыбе, этому нечеловеческому давлению — мне кажется, это потому, что он не принимает удары в лоб — его сумасшествие сыграло ему хорошую службу — удары Клавдия падают по касательной из-за беспощадных, двусмысленных ответов Гамлета. Но, боже мой, ему ведь это дается нелегко — такое мучительное напряжение воли. И вот, наконец, Клавдий решает сбросить маску: «Ты в Англию немедленно отбудешь… Для сбора недовыплаченной дани». Вот и все. Последняя грань позади. Приговор произнесен в глаза и нет возврата… Вся бравада мигом слетает с Гамлета — не от страха, просто он принимает открытый бой на равных… «Когда?» — чуть хрипловатый от волнения, но ровный, приглушенный голос. И чуть позже: «Так значит в Англию корабль плывет… Ну в Англию, так в Англию!» (Браво, В.В.! Правда, Шекспир тут ни при чем…) Однако, старика Вильяма ждало еще более страшное потрясение… Я уже было подумала, что этот «Гамлет» действительно, как писала З.В., [126] может называться «Клавдий», но я поспешила с выводами… Я очень остро восприняла сцену сумасшествия Офелии. 29-го я выключилась совершенно после того, как Надя произнесла несколько фраз, глядя пронзительным взглядом мне в глаза…
И вдруг, когда на краткий миг Офелии удалось прорваться сквозь мерзкий хор, заслоняющий ее от людей: «…Надо бы предупредить брата…», — мысль о Лаэрте пронзила меня, как игла. Господи, что же будет?! Действительность же превзошла все мои предчувствия… С того момента, как Лаэрт ворвался на сцену, я, не мигая, ловила каждое его слово, и это меня вытянуло. В сцене сговора Клавдия и Лаэрта весь зал был «готов», то есть абсолютно. А всему виной перестановка одной фразы, допущенная Ваниным. «Лаэрт — единственный свободный человек в Эльсиноре», — сказала Оля. Да, и к тому же очень сильный. Мысль о параллельности судеб Лаэрта и Гамлета я прочла у Аникста («Шекспир — ремесло драматурга»), который писал, что тонкость интриги у Шекспира состоит в том, что побочная линия как бы дублирует на более низком уровне главную. Так, рядом с Гамлетом — Шекспир создает второго Гамлета. Не знаю, может быть, у Шекспира это и было предусмотрено как «побочная ветвь», но, положа руку на сердце, в данном случае побочная линия захлестнула главную. «О, мерзостный король, верни отца мне!» Достойно, прямо и смело. Я с ужасом смотрела на неестественно спокойного Беляковича — как он выдержит эту лавину. Но лавина была впереди — Офелия — единственная радость, надежда, вера — вернее даже не она сама, а ее блуждающий призрак. Забыв свой гнев, Лаэрт бросается к ней с нежностью, но она ускользает, как тень. Эта сцена сделана просто по живому иглой… Но как Лаэрт поднимается после исчезновения Офелии — это не разбитый Гамлет, это раненый зверь, распрямившийся для прыжка. Для него не существует ничего в этой перевернувшейся действительности — и вот в своей борьбе надо отдать последнее, что осталось — свою гордость, свою свободу, отдать для службы ненавистному злу, безжалостно перешагнуть через себя в этом безжалостном мире,
Где прямодушье простотой слывет,
А доброта прислуживает злу. [127]
Действие этой сцены было подобно взрыву. Я, не отрываясь, смотрела на Ванина и ни разу не посмотрела на Беляковича. Вероятно, это-то меня и спасло. «Итак, вот сейчас вернулся Гамлет. Чем вы докажете, что дорог вам отец?» — «Увижу — глотку перерву…» Далее следует длинный пассаж Клавдия о том, что «мы привязанности сами рвем», но натолкнувшись на пристальный и все понимающий взгляд Лаэрта, Клавдий понимает, что перед ним не Гамлет, перед которым он разглагольствовал о смерти отца на тему «Так быть должно…» и, быстро сократив монолог, резко задает ему вопрос о решимости действовать. Лаэрт молчит, глаза его широко открыты и умоляюще смотрят вверх… Тогда Клавдий переходит к сцене с рапирами и ждет от Лаэрта традиционной фразы: «Кой-чем вдобавок смажу острие». Лаэрт молчит и тоже чего-то ждет. И тогда Клавдий в вопросительной форме включает в разговор последнюю свою фразу в диалоге, которая должна была увенчать уже состоявшееся соглашение: «Так за отца сквитаетесь вы вскоре?..» — и дальше, как гром — страшное и обреченное — «Скви-та-юсь?..» Да, это все, что тебе остается после гибели отца и потери Офелии. Чуда не будет, вернись к реальности, Лаэрт. И Лаэрт бросается стремглав в ту же пропасть — наконец звучат слова об острие. Но вдруг его прерывает приступ адского смеха — Король не в силах сдержать радости по поводу своей победы, которая далась так нелегко… «Милорд!» — угрожающе-спокойным тоном останавливает его Лаэрт (не спеши радоваться, я еще не сломлен и очень многое могу…). Смех обрывается на высокой ноте. И тут входит Гертруда с известием о смерти Офелии… И Клавдий, и Лаэрт, сразу согнувшийся пополам, тонут в темноте. У меня до сих пор в ушах стоит дикий крик Клавдия: «Гертруда, Гертруда…» — крик ужаса, ужаса перед тем, что Лаэрт, которому в этом мире нечего уже терять, сейчас просто разорвет его… Но Лаэрту уже не до Клавдия… Во рту было очень сухо и сердце бешено колотилось, когда у правой колонны живым огнем блеснули рассыпавшиеся золотые волосы… В первый раз я оценила идею Крэга, придумавшего для Гамлета золотой костюм, чтобы он выделялся как лучик света среди мрачных, давящих декораций и уродливых фигур придворных. [128] Господи, какой вздох облегчения исторгло появление В.В. у всего зала. Если бы не сцена с могильщиками — кое-кого бы пришлось выносить. Тем более, что В.В. прошел это место очень здорово, поскольку ревность всегда вызывает у него вдохновение. Это-то и помогло ему выдержать сцену встречи с Лаэртом на кладбище, которую я, честно говоря, дожидалась с содроганием.
Ванин двинулся к несчастному В.В. с таким достоинством и с такой угрожающей гибкостью неуемной силы, что мне стало очень страшно. И В.В. выбрал единственно возможный вариант — в ослепительно-ярком, обнажающем луче прожектора он шагнул с улыбкой навстречу Ванину… Резкий толчок прижал его обратно к стене, и он сильно ударился головой, но не прекратил борьбы. Еще я помню взгляд Ванина, которым он обвел зал, как бы черпая силы для того, чтобы перешагнуть через эту улыбку… В.В., кажется, понял, что ему предстоит, и максимально собрался в комочек. И тут я поняла что значит «быть размазанным по стенке». Я получила такой мощный и целенаправленный удар — как ни странно, на «быть или не быть». 3 апреля мне этот монолог совершенно не понравился и показался «притянутым за уши», хотя, по общему мнению, В.В. в этот день был «в ударе». Поэтому, когда прозвучали первые слова, я инстинктивно свернулась в комочек… В то же время я с удивлением наблюдала, как зрители первых рядов медленно уклоняются в разные стороны, как по команде «Ложись!» Сидевший рядом со мной японец продолжал добросовестно снимать. Но вот В.В., горестным тоном вопрошавший, «достойно ли склоняться под ударами судьбы, иль стоит оказать сопротивленье», вдруг улыбнулся, откинул со лба челку и совершенно другим тоном проговорил: «Вот и разгадка…» В этот момент на шею мне накинули грубый шпагат, который обычно используется при плетении. Я хотела убрать его с шеи, но не могла отвести глаза от взгляда В.В. Между тем, шпагат стал медленно затягиваться, но было уже поздно, и я постаралась об этом не думать. И тут я поняла, что В.В. себя заживо хоронит, звучные философские стихи пронеслись как-то мимо. Просто смотревший на меня в упор человек, деятельная натура которого не могла примириться с мыслью о смерти, внутренне переживал свой конец, он выносил приговор себе, своей загубленной молодой жизни, переступая через последний порог… Шпагат затянулся максимально, сцена исчезла перед моими глазами в какой-то серой пелене, осталась только яркая вспышка света и в ней — жуткие видения иного мира — «Какие сны приснятся в этом сне…» Сил у меня больше не было, и вдруг В.В. обессиленно согнулся пополам и опустил, наконец, глаза... Вот уж, воистину, «посмотрела на красивого человека», да еще перед лицом смерти — и от этого еще более прекрасного. Н-да, Виктор Васильевич. Первым делом я схватилась за горло, но шпагата не было, был тоненький волосок, лежавший на шее. Я кинулась искать его сзади, забыв, где я нахожусь, и повернувшись спиной к сцене. Но на стене ничего не было. К тому же я была одна — японец сидел на соседнем кресле, схватившись за голову руками. Камера была выключена… А на сцене в это время начиналась дуэль. Этот эпизод вообще поставлен бесподобно Беляковичем, во всяком случае, я ничего подобного не помню. Меня вернул к жизни жуткий смех В.Р. и голос В.В. Я просто его не узнала… Он таким голосом просил у Ванина прощения за нанесенное оскорбление, даже не просил, а умолял… «Вы надо мной смеетесь, принц?» — «Жизнью клянусь, нет…» Это было сказано таким голосом, каким обращаются только к брату, самому близкому человеку и в самом тяжелом положении. Тут я изумленно перевела взгляд на Ванина и поняла, в чем дело… Да, быть врагом ТАКОГО Лаэрта и умереть от руки такого Лаэрта очень не сладко… Ванин стоял, как воплощенный образ страшного суда, сама честь и само достоинство обрушили свой гнев на голову бедного Гамлета. Лаэрт для себя все решил, он спокоен и непреклонен, но не как глыба мрамора. В ответ на фразу «жизнью клянусь, нет…» Лаэрт грустно улыбнулся. Поздно, Гамлет, мы связаны крепче двух братьев общей участью, и ты заплатишь мне той монетой, как я того хочу, не теряй же достоинства. В.В. в ярости отчаяния так стиснул рапиру, что она сломалась в его руках. Он непонимающе посмотрел на обломки и вдруг с яростью швырнул их через всю сцену. Пока В.Р. повторял, разгуливая по сцене, условия дуэли, Колобов успел принести спортивную рапиру. Бой начался. Я помню только яростные вспышки электричества в темноте. Помню еще взгляд Виктора Васильевича, когда Клавдий предлагает ему кубок с ядом. Дело в том, что 3 апреля В.Р. с такой любовью заключил Гамлета в объятия, что тот просто не знал, как отказаться. На этот раз В.Р. стоял на ступеньках в зале и начал медленно спускаться с кубком вниз. При виде его В.В. заблаговременно, т.е. метра за 3 закричал: «Не время пить, милорд!» Однако, это не произвело ровно никакого впечатления на В.Р. Он снова нежно повис на Гамлете и сунул ему под нос кубок. Гамлету крыть было нечем, т.к. свою фразу он уже сказал. Я заметила только что-то черное, мелькнувшее во взгляде, и ушедшее вниз, как разряд молнии. Клавдия пришлось отодвинуть движением плеча…
Дуэль была такой яростной и напряженной, что, казалось, В.В. сам не верит, что он одерживает верх. Но когда пришел черед Лаэрта, он нанес такой удар, что В.В. долго поднимался с пола, держась за бедро, и только затем вспомнил, что у него ранено левое плечо. После слов: «Откуда кровь, милорд?!» я помню только Ванина. Во время смены рапир на его лице сменилось несколько выражений, но боже мой, как остро и прямо он выдержал взгляд Гамлета, прижимая к груди рапиру, которая уже не сможет защитить. И вот последняя схватка. Лаэрт просто решил не сдаваться… Он дрался за свою жизнь с такой яростью, что я была далеко не уверена в том, кто возьмет верх… Но вот уже зажегся светящийся круг в левом углу сцены. Этот луч ярко выхватил лицо Лаэрта. Две рапиры сцепились над его головой, по усталому лицу стекает пот, рука еще удерживает смерть в нескольких сантиметрах от головы, но уже дрожит… Взгляд широко открытых глаз куда-то вверх, и Ванин медленно закрывает глаза. Рука его падает, как отрубленная… Я не видела, как он согнулся от удара, т.к. совершенно оглушенная, смотрела на скрюченную по-стариковски фигуру В.В. в центре сцены. Он смотрел в одну точку и тоже не мог прийти в себя, так что на вопли умирающей Гертруды он отвечал, как автомат… И действительно, вздыхать было еще рано. Под конец Ванин сделал такой уход Лаэрта, что у меня до сих пор дрожат руки. «Ну, честный Гамлет…» — улыбка, яркий свет… «Прощу я смерть тебе свою с отцовой, ты ж мне свою, да?!» От этого «да?» я чуть не завыла на месте, но Ванину и этого было мало. Под заключительные такты музыки он потянулся к свету с диким криком: «Офелия!!» Я не помню ни смерти Клавдия, ни смерти Гамлета. Помню только, что В.В., уходя побежденным со сцены, напоследок улыбнулся фанатам: «Дальнейшее — молчанье…» Весь ужас канонады я оценила только 29-го, когда была способна еще что-то оценивать под конец…
|
Перед моим вторым спектаклем (29-го) меня охватила «фанатская лихорадка». Я больше всего боялась, что не попаду. Но судьба смилостивилась и на этот раз. Правда, большая часть прошла мимо, т.к. рана еще была слишком свежа. Самое яркое впечатление я получила от В.Р. и, конечно, от Нади. Я оценила, наконец, сцену мышеловки, в течение которой я смотрела на В.Р. В.В. был в ударе. Он решил на этот раз умереть всерьез и сделал это достойно. Он ушел со сцены не как бесплотный дух с гордо поднятой головой, а как смертный человек, только очень сильно измученный. Его действительно было жалко. И после его ухода, когда он пытался ухватиться за раскачивающиеся колонны, канонада показалась особенно страшной и безжалостной. На Ванина я старалась не смотреть — слишком сильно обожглась. Гришечкин опять дурачился, пытаясь превратить в фарс и эту роль. Но в целом ощущение было более спокойным.
На этом мне следует завершить записки сезона, т.к. не хочется вспоминать о том, что было 30-го. Собственно, ничего особенного не было — мы не попали на «Встречу с песней», но зато поплясали на сцене, поменявшись местами с актерами (особенно рок-н-ролл с О.Задориным). Но вспоминать об этом не хочется, т.к. предварительно мы сделали хорошую гадость В.В. Впрочем, мы виноваты лишь отчасти — не надо доводить фанатов до ручки… А все же очень жаль, что все так кончилось. [129] Ну что ж, до встречи, Юго-Запад…
У нас такие новости. До 15 июня в театре будут делать ремонт. Говорят, они переоборудовали подвал, сделали там бар, маленькую сцену, покрасили потолок, — в общем, хотят сделать что-то вроде театрального кафе. Потом будут репетиции. Потом прогоны. Так что где-то после 25-го увидим все-таки (тьфу, тьфу, тьфу!) эту «Калигулу». Приезжайте! У нас как-то все грустно, потому что в театр хочется. Мы с Юлькой сдаем экзамены. Три уже позади: сочинение, лит-ра и математика. На сочинении мне повезло: я писала «Драматургию Гоголя». Таким образом получила возможность целых 6 часов вспоминать Юго-Запад. На литературе вытащила драматургию Чехова. Тоже ничего. Получила «4» и «5». А по математике все равно что поставят, главное, что сдала. Напиши, как твоя философия? И как вообще экзамены? Главное, не падай духом. Вчера я разговаривала по телефону с Н.С. и О.К. Они передают ярославцам большой привет и просили еще передать, что курсовую они тоже не написали, к экзаменам не готовились, но — бог даст, как-нибудь все выберемся. Лена с Ларисой сидят на работе, ничего не делают и вспоминают Юго-Запад. Валя-фанатка, она же Валентина Доброхотова, посыпает голову пеплом. У Юли Кругловой случилось что-то с рукой, и ее увезли в Ленинград на какие-то процедуры. Юля Райковецкая уехала в Киев, потому что в Москве все равно делать нечего. На днях мы встретили Аню Рындину и Катю Алексееву. Они шли с ремонта. Сначала мы увидели только две шатающиеся фигуры, с ног до головы покрытые известкой и краской, потом поняли, что это Аня с Катей. Аня сказала, что у них ацетатный бред, поэтому на них не надо обращать внимания. На том мы и расстались.
И, чтоб немножко вас развеселить: я тут начала записывать высказывания актеров о фанатах, сколько я слышала за время своего пребывания на Юго-Западе. Все, что вспомнила, посылаю. (см. на обороте.) Привет Юле и всем остальным ярославцам.
Целую. Стася.
|
После семнадцати дней разлуки с театром, мучительной разлуки — опять «Мольер»! Какая приманка и какая насмешка!! Недоступный, недосягаемый, проклятый для меня «Мольер» — увижу ли я его когда-нибудь, этот спектакль?! Именно в этот день у меня круглосуточное дежурство в ДК, где я подрабатываю сторожем. Но, по счастью, мой сменщик-«афганец» имеет не в меру ревнивую супругу, которая никак не могла оставить на ночь своего мужа с молодой особой, и мы договорились, что ночевать я буду в одиночестве, но зато весь вечер мой! В легком обалдении я кружу между Бауманской и Комсомольской площадью, не в состоянии найти метро! Эх, Лада Павловна, знали бы вы, какая ночь вам предстоит!
Но на спектакль я, конечно, не попала. Я увиделась со всеми фанатами, с Шурой и Ирой (девушками из ЦДТ), которые тоже 3 раза не могли попасть на «Мольера». Ира тоже не попала. Под конец нас осталось трое — я, Оля К. и Ирина. На глазах у меня стояли слезы. Я представила себе, как, прождав до 2-го действия, буду встречать веселые лица зрителей, а потом опять «целоваться с дверью» и решила не омрачать дверей родного театра злыми фанатскими слезами — ведь творение Беляковича дарит людям радость! Итак, я решила уйти. Сквозь зубы я попрощалась с Ольгой, и тут… появился он. То есть Он. То есть Алексей Сергеевич Ванин. Как только его рыжая кудрявая голова появилась в амбразуре двери — все мои слезы сразу высохли, я раскрыла рот. Ольга не могла увидеть, кто стоит в дверях (мы договаривались — где встретимся завтра, стоя у угла авторемонтной мастерской, а у Оли плохое зрение), но она поняла, что ТАК я могу смотреть только на одного человека. Оля схватила меня за рукав и потащила к «железке» (точнее, не меня, а мое бесчувственное тело). Между тем Ванин легко, как молния, слетел по ступенькам и подошел к группе «почетных зрителей» (ветеранов), на которых почему-то не заказали билет, и стал, по-видимому, очень вежливо извиняться и объяснять, что сейчас он может пустить двух человек, а на следующего «Мольера» билеты им непременно закажут (я говорю «по-видимому», т.к. звук для меня вырубился, когда я увидела ванинскую улыбку — вот дура-то). Ветеранов было четверо — две женщины и два пожилых мужчины. И они, в отличие от «людей искусства» были застенчивы. Наконец, один из мужчин не выдержал ванинской атаки — «Ну иди, Зина, неудобно. Видишь, как тебя товарищ просит…» «Товарищ»?!!! Какого черта!!! Ты даже не знаешь, кто перед тобой стоит?!! И кто упрашивает тебя из-за своей патологической вежливости?! Какого черта тогда тебе надо там?.. Н-да… Видимо, у О.К. были сходные мысли, т.к. она демонстративно изрекла: «Кто бы нас так уговаривал!..» Счастливые ветераны проследовали вовнутрь, исчез и «товарищ», но отчаяния и безысходности как не бывало — «Расшевелите меня, — сказала Иринка, — мне так плохо…» «Н-да», — скептически сказала О.К.… И тут меня прорвало. Самым развеселым голосом, вытирая еще не высохшие слезы, я стала рассказывать историю «афганца» с его женой. Меня, наверное, было слышно на сцене. «Девушки, потише», — сказала Анечка Киселева. Но мы и не думали потише — мы разошлись — мы вспомнили все театральные анекдоты, перебрали по косточкам все театральные взлеты (в основном два последних «Гамлета»), [130] потом мы с О.К., перебивая друг друга, рассказали Ирине историю поднесения Олей [131] букета Жене Дворжецкому. Ванину явно было нескучно… Наконец, дверь открылась, и вышли Ирма А. и Аня. «Сейчас нас отсюда попросят!» — заключила Ира. Но Ирма робко улыбнулась и сказала: «Вам случайно не нужны билеты на второе действие? Тут Алексей Сергеевич сказал, что у него остались два…» «Случайно оч-ч-чень даже нужны!!!» (это вслух). «Ах, ты, рыжая сволочь!» (это про себя). «А у вас еще одного не будет?!» (это вслух). «Хорошо, что тебя пробрало раньше финала» (это про себя). «Надо спросить…» — ответила Аня. И действительно, нашлось… Но Ванин на этом не успокоился… Он еще несколько раз прошелся для утешения народа и даже вылез, чтобы выпроводить кошку, и, заметив ее недовольство, разыграл целую пантомиму на тему «Извините, пожалуйста». Скрывшись за дверью, он выглянул через 1 минуту и удостоверился, что мы с Ирой хохочем так, что колонна шатается. О.К. тоже получила массу удовольствия, лицезрев Валерия Романовича, озабоченно озирающего театр. Я все это описываю так подробно, чтобы вспомнить, в каком настроении я была ко второму действию… Но вот прошло время, и в дверях опять возник Он. В радиусе 1 км. от театра не было никого, кроме наших одиноких и несчастных фанатских фигур. Но Алексей Сергеевич генеральским взглядом окинул местность и спросил у крыши авторемонтной мастерской: «Ну, кто тут с билетами?» — «А здесь, по-моему, больше никого нет!..» — заявила Ольга, глядя на Ванина долгим «благодарным» взглядом. — «Хватит!» — вскрикнула я (что может натворить доведенный до точки фанат, я знала еще по опыту 30 мая, когда Виктор Васильевич под наш хохот разносил двери театра).[132] Оля вздохнула: «Ну хватит, так хватит…» — «Проходите, пожалуйста», — между тем сказал Ванин добродушнейшим тоном. «Спасибо», — выдавила из себя Ольга с таким видом, что Ванин поспешил перевести глаза на спасительную крышу. И тем не менее он очень вежливо пропустил нас, оборвав билеты. Итак, мы все же попали внутрь. Мне было оч-ч-чень… скверно и совсем не до спектакля. Билеты у нас были на 2 ряд, 3, 4 места. С воинственным пылом мы с Ольгой захватили эти места и были очень довольны. Ванин пролетал несколько раз как призрак, Ольга успевала выдернуть меня из прохода. Н-да. Потом началось такое... Еще когда мы стояли за дверью — было же нам знамение судьбы — мимо пролетел рабочий, что-то помогавший в театре штукатурить, и удивленно спросил: «А вы почему не там?!» »Да нас пустить забыли.» «Н-да, да вы не завидуйте, они там все смеются, а во втором действии все плакать будут…» Ну вот опять у меня в душе та же досада, что и тогда. И вот погас свет, и в слабых отблесках-бликах братья «Святой кабалы» собрались на свой шабаш. Все мои земные мысли сразу унеслись, когда я увидела в ярком луче света лицо Полянского. Это лицо, которое могло излучать силу и «резать» взглядом в «Собаках», было таким беззащитным и хрупким, что мне стало худо и тоскливо. Живая темнота, говорящая темнота, жирная темнота давила его со всех сторон — единственное светлое пятнышко, тонкий белый листочек… Трыков в этой роли напоминает хорошего удава со сверкающим черепом и неподвижными лиловыми глазами. Б-р-р. «Предательство Муаррона» — и странное не просто сочувствие, соучастие с предателем, не жалость, хотя это тоже есть — сожаление… «Я не могу, ваше преосвященство…» Потом д'Орсиньи… Из этой сцены помню только один сочный Надин возглас: «Я здесь, маркиз, но я вовсе не дрянь». Сцена вроде легкая, но я на ней немного отдохнула. Потом была исповедь Мадлены. Да, действительно, Боча — единственная Мадлена на свете — единственная подруга Мастера… Во время поединка Бочи и Трыкова я получила огромный заряд энергии и начала подпрыгивать на месте. До чего же масштабный, огромный характер создает Боча — даже в этой брошенной и раздавленной одиночеством старухе такая сила любви к Нему… Но тут появилась Арманда и одной репликой сбила весь мой восторг («Ты знаешь, кто здесь был?» — «Моя сестра Мадлена», — сказала Галя и улыбнулась, как в «Сестрах», что вызвало у меня резкое отталкивание). Атмосфера тоски очень крепко засела во мне после этой сцены, ее не перебил даже вопль В.В.: «Арманда!!!» Поэтому я с огромным облегчением взглянула на Черняка — он был очень в ударе — его Людовик — совсем не тиран, его вынуждают добить Мольера висящие над всеми обстоятельства. Но он человек — остроумный, веселый, и даже с чувством ненависти к предательству — король, а человек (традиция Романыча). Но это уже не веселый добряк Полоний, «глупый хлопотун» (кстати, я терпеть не могу Черняка в этой роли, он ведет ее почти всегда на одной ернической ноте). Боже, как он отправил в сыщики Муаррона! В начале этой сцены зал был полностью на стороне «королевской тирании», зал сочувствует и одобряет беспощадность Людовика (издевательски-бесстрастный рефрен «Я задал вам вопрос!»), но потом становится жутко от того, что давят, по сути, того, кто уже и так раздавлен своим предательством, и КАК давят — «В сыщики, в сыщики» — ощущение колеса, жуткой силы за этой сладкой улыбкой. Для Муаррона оборвалась последняя нить, он слабо пытается умолять, но безрезультатно — ведь он не библейский Иуда — он человек, он Актер. Для него теперь один конец. Боже мой, ведь есть еще Мольер… Они столкнулись перед сценой — в полумраке не видно лиц, лишь две согнутые болью гибкие фигуры (Галкин вообще теряется в темноте) — Полянский вздрагивает — и блеск исподлобья ослепительно белых глаз… Итак, Мольер… Такого В.В. я еще не видела. Даже 25-го, когда у Гамлета совсем не было сил. Ему было сто лет и вместе с тем десять лет… О, добренький король, и ты не устоишь перед искушением пнуть этого смертельно раненого человека… Но Черняк ведет себя удивительно тонко — или это В.В. заразил его своей болью — но он произносит свой приговор без всплесков, печально и мудро умывая руки, медленно опуская плиту. В.В., лишенный покровительства, с застывшей улыбкой, еще не все понимая, т.к. мысли его далеко, там, дома, где царит беспорядок, где холодно и пусто без Арманды — и вдруг понимает, что угроза нависла над главным — над Театром. Глухой удар прогнувшихся досок — и я не сразу нахожу глазами его распростертое тело, а ведь читала пьесу. «Образ рыцаря театра», — сказала Наталья Аркадьевна К. [133] Нет, он не рыцарь театра — рыцари блистательны и неуязвимы — он дух театра, живущий в смертном теле…
Сцена с Кабалой. Опять удар — глумление злейшего врага. Но обессилевший Мольер начинает распрямляться. К нему возвращается хладнокровие и достоинство, спокойная и убийственная ирония вместе с кроткой змеиной улыбочкой («Вы уж извините, ваше высокопреосвященство, но где мне найти другого такого прохвоста, как вы…»). Ах, Виктор Васильевич, как это похоже на вас в жизни. И победитель — архиепископ, пришедший с радостью поплясать на Ваших костях, доходит до ярости, недооценив своего противника!..
Опять д'Орсиньи… Н-да, В.В., зря Вы все-таки отказались от Дон Кихота. [134] В Вашем исполнении его бы перестали снисходительно жалеть, уверяю Вас. Услышав дерзкий и отчаянный вызов Мольера, мне очень хотелось схватить скамейку (за неимением рапиры), и Писаревскому пришлось бы туго. В эпизоде просьбы-мольбы Мольера весь текст, наверное, очень трогательный (т.к. моя соседка начала всхлипывать), проплыл мимо, т.к. меня поразило другое — как В.В. чувствовал телом острие нависшего у горла клинка — я совсем забыла этот реквизит. Гениальный ход — д'Орсиньи не видно в темноте, и Мольер уговаривает-умоляет не этого смешноватого и в общем нескладного задиру, — он уговаривает холодную, острую, поблескивающую безжалостно из темноты Смерть, которая то отступает перед его страстным рывком, то сковывает его движения, подступая к груди… И все-таки уговорил. Чудовищное напряжение этой пластической пантомимы спадает, и реплика «Помолись»: «Я убью вас на 1-ом же спектакле», — и ответный кивок Мольера воспринимаются с облегчением, как дружеское прощание — д'Орсиньи побежден, сейчас он уже не в силах поднять руку на этого странного человека. И всю свою ярость выплескивает на недовольного развязкой архиепископа, и зрители смеются, они теперь на стороне д'Орсиньи.
Мольер и Бутон. Мольер и театр. Эта тема решена в спектакле совсем не по-булгаковски, ибо суть пьесы можно выразить одной репликой: «Ну чем еще я должен доказать, что я червь?!», а суть спектакля… Н-да… «Не унижайся, Бутон!» Не надо, не стоит, ни для чего, ни для «Тартюфа», ни для театра. Ибо Театру нужен Мольер — самый великий Мастер, самый прекрасный, бесстрашный и сильный. Валерий Романович! Виктор Васильевич!! Вы понимаете, что вы наделали?! Вы заставили зрителя 80-х годов, самого опустошенного, скептического, ироничного и циничного, разуверившегося во всем, лишенного идеалов, лишенного всего и ничего не успевшего приобрести в «сплошной лихорадке буден», зрителя, до которого не достучишься, т.к. все его чувства задавлены мощным прессом «коллективизма» снаружи и разъедены «мощной язвой индивидуализма» изнутри — этого зрителя на минутку вы сделали романтиком 20-х годов, и каждый на минуту почувствовал в себе силу, честь и достоинство, и энергию, и волю необычайную — и все это, глядя на то, как умирает, нет, погибает Мольер!!! (Ух, ну и предложеньице…) Финал звучит, как единая фраза — затем кульминация — и постепенный спад. Я уже к этому времени давно потеряла чувство реальности. Как все это было. «Но разве можно не играть ПОСЛЕДНИЙ спектакль?..» Бравурная музыка с жестким ритмом. На сцене «Мнимый больной». Резкие, гротескные движения актеров. У зеркала обессиленный Мольер одевается при помощи друзей — актеров, и вот свет приглушен — между двумя рядами прожекторов движется еле-еле старый раздавленный человек — чего он хочет, ведь его песенка спета… Но плечи его распрямляются, глаза горят какой-то нечеловеческой страстью, движения становятся точными и сильными — еще порог, еще последний шаг — и внешняя оболочка отринута — вот он — вечный и непобедимый дух театра, не человек, а Бог, или скорее, мятежный и бессмертный демон (который с богом не в ладах, «а иные не праведны судьи»[135]), красивый до жути, до боли в глазах, как от яркого света — легко и стремительно вылетает он на сцену — нет больше боли, унижения, страха и никогда не будет — будет вечный Театр, твой Театр, Мольер. Здесь В.В. очень тонко оттеняют Полянский и Мамонтов — как они ждали Мольера за кулисами!!! Как подхватывают его тело после выхода! Но вот конец 1-го действия, убийство привратника, и времени осталось все меньше… «Вам надо бежать, мэтр! В партере "Помолись"!» — «А на сцене — я… он меня не тронет…» Очень сильно. И жуткий конец с заедающей фонограммой, с падающими прожекторами, с последней вспышкой неравной борьбы — пьеса наплывает на мысль о Мадлене, на мысль о Театре. «Я великий…» В этот момент я просто уже потеряла болевые ощущения. До этого боль шла по живому, но теперь у меня просто не было эмоций. Словно уронили что-то очень большое и меня слегка придавили. Но смерть Мольера не вызывает вздохов и слез (слезы вызывает то, что следует за ней), она не «размазывает», по крайней мере меня. Я настолько искренне восприняла эту смерть, что не заметила В.В. на выходах — для меня его не было… Но этот гигантский взрыв энергии как будто перешел к зрителю. Если бы у меня была в руках рапира, я бы ее сломала, как В.В. 25 мая. Жуткая, звериная сила перешла ко мне, ей было тесно в моем теле — Мольер просто передал вам свою энергию. Я не знала, что с ней делать. Я ходила и бегала по ночному ДК всю ночь, и силы не оставляли меня, и долгожданная усталость не приходила. Я никогда не могла закрыть дверь на доску. Но в этот вечер я так ударила ребром ладони по двери, что ее заклинило наглухо, и доска проходила свободно, качаясь и падая. Утром я обнаружила, что вся рука в крови и опухла.)
Потом уходили актеры, слегка ослабив накал. Каждый из них опирался на какую-нибудь реплику и старался получше запомниться залу. Т.к. все они были в ударе, то залу пришлось нелегко…
Надя — «Разъезд, господа…»
Полянский — «Кто сказал про деньги?»
Д'Орсиньи — молчаливо обводящий глазами актеров и убирающий ненужную шпагу.
Галкин — печальная летопись.
И, наконец, Бутон — «Не хочу…»
Мамонтов вообще весь спектакль был «очень в ударе». И напряжение конца удалось разрядить ему — при его фразе у многих брызнули слезы. Очень здорово он кричал: «Да здравствует король!!! Ну разве я не могу крикнуть…» Но это прошло уже мимо меня.
Потом прожектор выхватил по очереди пустые гримерные — высокая, вибрирующая нота отчаяния…
На поклоне я проснулась в конце, когда зрители вызвали Валерия Романовича. Потом в голове шумело, я ничего не слышала — что-то оборвалось. Помню милое взволнованное лицо Олежки Задорина в дверях. Я обожглась так сильно — долго не смогу я войти в зрительный зал, взглянуть на сцену…
И все же «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» [136] Ибо, по теории Мейерхольда, великие зрители рождаются в мутные и серые времена. «Кто усомнится в том, что русские люди 1812-25 были замечательным поколением, но они не стали великим зрителем. Им театр не был нужен. Так же было в дни Великой Французской революции… Пусть нам историки нравов объяснят, почему в какие-то эпохи рождаются люди, которым до зарезу нужен театр. Их-то я и называю великими зрителями. Они появились в эпоху Шекспира и вытолкнули его из своей толщи. За ним, как грибы после дождя, полезли и другие замечательные драматурги. Еще раз такие зрители появились в России и в конце века, и сразу после революции. Но в последнем случае они создали вместо драматургов нас, режиссеров, что, может быть, в исторической перспективе одно и то же.» [137] Мы не великие зрители. Но нам «до зарезу нужен Театр»…, а значит…
«Мольеров» в Москве много — во МХАТе, в «Современнике», в каких-то студиях. И все же Мольер один. Этот «Мольер» вместе с «Гамлетом» войдет в историю искусства современности… А впрочем, если и нет (по недобросовестности нашей исторической братии) — то лучше любой скучной монографии памятником ему будет разбуженная в нас гордость и вера в себя — и, как говорит В.В., «сильнее и сильнее, выше и выше…»