Нам сказали, что Бог умер

Постмодернизм, кажется, умер. Казалось бы, смешно выступать с подобным утверждением, когда чуть ли не каждый представитель московской и питерской богемы так или иначе работает с этим художественным направлением, абсолютно тоталитарным по своему существу, то есть претендующем на всеохватность не меньше, чем какой-нибудь соцреализм. Действительно, что может написать наш брат сочинитель в ситуации, когда «все уже написано»? Только «писать об уже написанном». Чему в этом мире отдать предпочтение, если из него «исчезла» подлинность? Только актерству, игре. В какого Бога верить, если христианский Бог в ХХ веке не уберег нас ни от лагерей, ни от массовых кровопусканий? Да в любого, не все ли равно в какого. А лучше не верить ни во что, относясь к вере, как к поводу для очередного художественного аттракциона, по существу, не обязательного, а значит — скучного. Постмодернизм — система, в которой отсутствуют предпочтения, где червь равен Богу, а король — капусте, где «человек страдающий» позорно капитулировал перед «человеком играющим»... В 70-х и 80-х годах подобная художественная позиция выглядела вполне «благородно». Хотя бы потому, что она была реакцией на тоталитарный диктат соцреализма, предлагавший искусству свою шкалу ценностей, свою нравственную нормативность, достаточно жесткую, как и любая идеология, возведенная в государственный ранг. Однако сегодня, в 90-х, ситуация начала меняться, и в «абсолютном» художественном направлении, вбирающем в себя «все», ни за что не отвечающем, обнаружились досадные сбои.

Первый сбой, на мой взгляд, связан с массовостью этого явления. Выяснилось, что постмодернистом может стать всякий, кто умеет держать ручку или кисть в руках. Для этого даже не стоит быть блистательным стилистом, как В.Сорокин, для этого не стоит вообще «уметь», для этого нужно «хотеть», потому что в мире, где отсутствуют предпочтения (то есть «подлинность»), практически невозможно доказать, чем круг от унитаза «хуже» живописи Веласкеса. Он и не хуже. Мне сдается даже, что лучше, ибо привязан к нуждам человеческим больше, крепче, устойчивее. Вследствие этого возникает парадокс: явление, зародившееся как аристократическое, элитарное (во всяком случае, в художественной практике отечественного андеграунда прошлых десятилетий), сегодня превратилось в массовое. Где тот мудрец, кто обнаружит существенную разницу между поп-культурой и постмодерном? Это сделать труднее, чем обнаружить различия между Пресняковым-младшим и Пресняковым-старшим. И никакие терминологические изыски молодой критики не скроют досадного для многих факта: постмодерн есть поп-культура сегодня. «Доходчивый», забавный, «ненавязчивый», не требующий в принципе специальной подготовки восприятия, он в меру развлекает «широкие массы» трудящихся, оставляя их, по сути, совершенно равнодушными. Можно сказать и по-другому: постмодерн есть демократия сегодня. Вернее, любое демократическое общество так или иначе связано с этим художественным явлением. У них много общего. Так же, как и постмодернизм, демократия не предполагает жестких приоритетов, например, в вопросах веры, в философских и эстетических пристрастиях. Так же, как и постмодернизм, демократия оставляет право «каждому решать самому», «что есть истина». Кажется, Понтий Пилат был первый широко прославившийся постмодернист.

В связи с тем, что это художественное направление стало более массовым и «прогрессивным», чем искусство коммунистическое, следует признать его прямую связь с конформизмом. Можно сказать еще более жестко — современный конформизм — это актерство, игра... например, в «неписателей». Интересно, что поколение до нас (так называемые шестидесятники) гналось как раз за нормативностью, пусть и в либеральной оболочке. Они должны были стать «писателями», пусть и ратующими за освобождение (частичное) от коммунистической диктатуры. В нашем же поколении 40-летних утвердилась другая конформистская модель: мы играли в неписателей, мы должны были стать «неписателями», пусть и с шариковой ручкой в руках. Это я о том, что какое-то поколение лучше или хуже. Всякое поколение — «хуже», во всяком случае, стоит одно другого.

Если актеров в средние века хоронили вне церковного кладбища, как людей, не имеющих души, то где будут хоронить нас?..

На кладбище. Попробую объясниться.

Действительно, «все уже написано», остается цитировать и смеяться. Но это еще полбеды. Дело обстоит хуже. Кажется, уже «все написано о написанном».

Таким образом любой человек, взявший ручку или компьютер, чтобы рефлектировать на бумаге, превращается сегодня в ветхозаветного Адама: он совершенно наг, и бумажные карты, с помощью которых он собирается построить свои города, разорваны и замусолены сотнями рук. Обозначить же «пустоту», «ничто», которое находится внутри описываемого поэтом пира, не представляется сложным: после Бродского делать это «легко и приятно».

Проблема кажется сложной и неразрешимой. Однако неразрешенность ее кажущаяся. Здесь важна исходная посылка: исчерпала ли себя христианская культура на пороге III тысячелетия от рождества ее основателя? Если исчерпала, то положение действительно безвыходно, в мире не остается приоритетов, «предпочтений», нет ни бессмертия, ни небытия, критериев оценок не существует, «время останавливается» и постмодерн длится вечно. Однако если христианство «исчерпано», то, грубо говоря, это должно было бы в первую очередь сказаться на церкви во всем многообразии ее конфессиональных оболочек. Однако Папа Римский остается в Ватикане, и на его проповеди собирается «аудитория», не уступающая по своему количеству аудитории рок-концертов. Патриарх Московский остается в Москве, церкви, несмотря на груду проблем, исполняют свой долг, и крест с распятым на нем Богочеловеком носят сотни миллионов людей на своей груди. Речь, по-видимому, идет не о «конце», а о кризисе, пусть и очень глубоком, о кризисе Веры. Часть этого кризиса и есть художественное течение, внутри которого существует ныне большая часть культуры.

Похоже, что мы все это уже переживали. Уже когда-то казалось, что христианство «исчерпано», что нужен Третий Завет между человеком и Богом, благословляющий плоть... что «старое» искусство мертво, на смену ему должно прийти «новое», возвещающее о мирах горних.

Это искусство называлось символизмом. На мой взгляд, нынешняя ситуация отчасти похожа на ту, столетней давности. Сейчас, как и сто лет назад, требуется если не «штурм неба», то свидетельство о мирах горних не со стороны церкви, а именно из среды искусства. Это не будет «восстановлением духовности», о которой много говорят всякого рода коммерсанты от независимых курантов (до «духовности» еще очень далеко), это будет лишь попыткой восстановления нормативности, приоритетов, «вертикали», без которой искусство сплющено, одномерно. Если оно вообще будет существовать (что проблематично), то для него потребуется «новая башня из слоновой кости». Башня — это еще не небо. Но уже не земля.

Будет ли эта башня «корпоративной» или будет выстроена усилиями одиночек? Не знаю. Как отличить «свидетельство» от лжесвидетельства? Не представляю. Может быть, поможет авторитет церкви? Но у нашей церкви с литературой исстари напряженные отношения. Более того, на протяжении века внутри церкви возобновляются попытки создания некой секты, желающей объявить искусство вообще грехом, вообще «делом дьявольским». Особенно это заметно сейчас, в рядах сплоченных неофитов, «любящих» веру, но не умеющих любить конкретного человека. Если эта секта займет «объем» всей церкви, то искусству больше не останется места. Так же, как ему фактически не остается места сейчас, при господстве поп-постмодерна.

Место для новой культуры должны отвоевать молодые.

Когда-то нам сказали, что Бог умер. Мы поверили. Хотя сам свидетель этого события умер, в свою очередь. Истина должна подтверждаться бессмертием. Если такого подтверждения нет, то позвольте усомниться, позвольте не поверить.

На этом сомнении в смерти Бога мы и начнем строить свою белую башню.