ШКОЛА ЛЮБВИ
Сценарий спектакля Театра-студии на Юго-Западе
[Энн Ветемаа, перевод Т.Урбель]
Сцена напоминает музейный зал, по стенам картинные рамы, небольшие лепные фигурки, фотографии, колокольчик, автомобильный клаксон, манекен в поношенном костюме и старые ботинки. Углы сцены завешены кисеей. На левой стене в раме висит большой репродуктор. Рядом в «окне» за кисеей — чучело Мефистофеля, когда ниша не освещена, его практически не видно. В проходе справа за рядами — помост, с него на сцену ведут ступеньки. Посередине стол и два кресла. На столе лежит что-то, накрытое белой простыней.
П Р О Л О Г
Звучит тревожная музыка, как нельзя лучше подходящая для завязки триллера. В неверном свете справа за кисейной портьерой возникает мужская фигура в плаще, лицо затенено шляпой. Осторожно отодгнув кисею, человек осматривается, затем проскальзывает в помещение.
Затемнение.
Какая-то фигура в белом возникает на лестнице слева, как привидение; колеблются складки балахона.
Затемнение.
Пришелец приглядывается к картинам.
Затемнение.
В темноте раздается звон. Луч высвечивает, как чья-то рука осторожно прячется, потревожив раму с висящим в ней колокольчиком.
Затемнение.
Злоумышленник снимает со стены несколько картин и прячет под полой.
Затемнение.
Справа из-за кисеи за помещением бдительно наблюдает милиционер.
Человек в шляпе заглядывает за кисею в левом «окне» и отшатывается.
Затемнение.
Крик.
Смена музыки.
Свет поочередно выхватывает коротенькие «кадры».
Рудольф пробегает через сцену. Ему что-то командует Анне-Май.
Они с Рудольфом суетятся вокруг стола, где под простыней лежит нечто или некто.
Музыка стихла.
Тихий смех Фердинанда.
Голоса в темноте.
РУДОЛЬФ (задыхаясь от испуга). Забыл, что ты просила принести.
АННЕ-МАЙ (вполголоса, как заговорщик). Я же тебе сказала. Принеси все ножи, какие найдешь. И большую финку тоже. Кажется, она на шкафу.
РУДОЛЬФ. А топор не нужен?
АННЕ-МАЙ. Можешь прихватить на всякий случай… И большие садовые ножницы!
РУДОЛЬФ. Зачем они тебе?
АННЕ-МАЙ (коротко). Живот.
РУДОЛЬФ (вскрикивает в ужасе). Какой живот?
АННЕ-МАЙ. Я думаю, ими удобнее всего разрезáть живот.
Слабый свет на лестнице. Сцена по-прежнему в темноте.
РУДОЛЬФ. Хорошо, дуся. (Убегает наверх.)
АННЕ-МАЙ. Что ты сказал?
РУДОЛЬФ. Ничего.
АННЕ-МАЙ. По-моему ты сказал «дуся». Ужасно старомодно.
РУДОЛЬФ (бегом возвращается, с грохотом сбрасывает ножи и ножницы на поднос). Принес. Вот. (С упреком.) Ты все еще в этом наряде?
АННЕ-МАЙ. Что — боишься, что запачкаю платье? Пустяки, — знакомая работа.
РУДОЛЬФ. Не только поэтому… Как-то неприлично… что-ли…
АННЕ-МАЙ. А вот в древнем Египте по этому случаю одевались особенно торжественно. Чем же плох мой наряд? Солдатам и школьникам я нравилась именно такой. Скольких я сюда заманила, а? (Звук натачиваемых ножей.)
Справа из-за кисеи за комнатой наблюдает милиционер.
РУДОЛЬФ. Да, но…
АННЕ-МАЙ. Никаких «но»! Сегодня подходит к концу еще один этап жизни. Так пусть на мне будет тот наряд, в котором я начинала. (Подходит к столу.)
РУДОЛЬФ (шепотом, растроганно). Все же по-своему он был великий человек.
АННЕ-МАЙ. Более мерзкого характера свет не видывал.
РУДОЛЬФ. О мертвых плохо не говорят… В молодости он был приличным актером.
АННЕ-МАЙ. Не выбей он тебе зубы, ты стал бы еще более лучшим актером.
РУДОЛЬФ (ощупывая десны). В молодости он выбил мне верхние зубы, а сегодня нижние. (С философским спокойствием.) Надо признаться, маэстро не терпел ничего незаконченного.
АННЕ-МАЙ. На следующей неделе сходим к протезисту. Ты хоть и очень мило шепелявишь, но все же чересчур. (Бодро.) Так, приступим к делу. (Рудольф издает тихий стон.) А если у тебя нервы слабоваты, запасись нашатырем.
РУДОЛЬФ. А ты справишься?
АННЕ-МАЙ. Что за вопрос? Когда бальзамировал Леопольд, я ему всегда ассистировала. Позже я сама освоила эту специальность. Справилась с Пеэтером. С Паулем тоже. Даже с Нелли. А вот Эразма я немного подпортила — не смогла как полагается извлечь мозг через носовую полость. (Рудольф икает.) Тебе что, дурно, дорогой? Это всё не так страшно, как людям кажется. (Берет огромные ножницы, нацеливает их на живот трупа.)
РУДОЛЬФ. Ну что, начнем? (Раздается звук якобы разрезаемого полотна.)
Справа из-за портьеры появляется молоденький лейтенант милиции, в руках у него пистолет.
Слабый свет на сцене.
ЛЕЙТЕНАНТ. Руки вверх! Руки вверх! (Рудольф с Анне-Май подчиняются приказу. У Анне-Май в руках ножницы, на которые лейтенант смотрит с опаской.) Сейчас же бросьте ножницы! Себе под ноги! Не дальше! (Анне-Май повинуется. Раздается вопль Рудольфа — ножницы попали ему по ноге.) Отойдите от трупа. Так. А теперь быстро к той стене! Спиной ко мне! (Лейтенант оглядывает инструменты.) Значит, вы убили его вот этим холодным оружием? Фамилия убитого?
РУДОЛЬФ (возмущенно). Боже мой! Такого невежества я не ожидал. (Анне-Май поддакивает.) Этого человека должен знать каждый. Маэстро Фердинандо Весихарк. Знаменитый драматический актер. Знаменитый баритон. Знаменитый мим, наконец.
АННЕ-МАЙ. В милицейских школах могли бы больше уделять внимания эстетическому воспитанию молодежи.
ЛЕЙТЕНАНТ (щупает лоб трупа). Лоб холодный. Чудовище!
АННЕ-МАЙ. Ну что вы, молодой человек!
ЛЕЙТЕНАНТ. Значит, вы убили его вчера утром?
АННЕ-МАЙ. О, нет! Он умер сам. От злости.
ЛЕЙТЕНАНТ. Отставить шутки.
РУДОЛЬФ. Нам не до шуток. Это такая потеря для эстонского театра.
АННЕ-МАЙ. Можно мне опустить руки?
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет!
АННЕ-МАЙ. У бедя дасморк. Дос прябо-таки течет.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет!
АННЕ-МАЙ (жалобно). Может ты сам вытрешь мне нос, малыш?
ЛЕЙТЕНАНТ. Пусть течет! (Вероятно, он боится приблизится к Анне-Май.)
АННЕ-МАЙ (с упреком). Вы боитесь беззащитной женщины… Такой интересный, сильный мужчина.
ЛЕЙТЕНАНТ. Без сальностей. Не переходите на личности!
АННЕ-МАЙ (не дает сбить себя с толку). Я вас видела позавчера у вокзала. Вы украдкой ели мороженное. Разве нельзя милиционеру в форме есть мороженное?
ЛЕЙТЕНАНТ. Как вы смеете!.. (Достает из кармана передатчик.) Прием, прием. Говорит лейтенант Роозаан. Немедленно высылайте машину. Мои подозрения полностью подтвердились. В доме обнаружен труп… Да. Вышлите две машины, одну из морга. Имя убитого, кажется, Маэстро. (Рудольф шумно вздыхает.) Фамилия Весихарк.
АННЕ-МАЙ (Рудольфу). Какой славный мальчик. Страж порядка. А под ногтями грязь. Очень хотелось бы его усыновить. Дать немного образования. Нежности.
ЛЕЙТЕНАНТ. Разговорчики!
АННЕ-МАЙ (лейтенанту по-дружески). Что именно навлекло вас на подозрения? Ведь вы такой смышленый милиционерик. (Пауза. Лейтенант намерен молчать, но не выдерживает.)
ЛЕЙТЕНАНТ. Этот дом, что вы называете музеем, уже давно у меня на подозрении.
РУДОЛЬФ. Вот как?
ЛЕЙТЕНАНТ. Я знаю, чем вы здесь занимаетесь. Сюда заманивают людей.
АННЕ-МАЙ. Ну что вы!.. (Рудольф тоже протестует.)
ЛЕЙТЕНАНТ. Да, да, вы, гражданочка. И вы тоже, папаша.
АННЕ-МАЙ. Папаша?! Что вы себе позволяете? Рудольф — мужчина в расцвете лет.
ЛЕЙТЕНАНТ (Рудольфу). Да, да, я видел, как он заманивал cюда девушек. Но с меньшим успехом.
РУДОЛЬФ. Да, это правда. С меньшим успехом…
ЛЕЙТЕНАНТ. А по ночам отсюда доносятся шум, пение, крики...
АННЕ-МАЙ. Шум и крики?
ЛЕЙТЕНАНТ. ...И нецензурные выражения. Прямо оргии какие-то! Судя по голосам я даже могу сказать, кто здесь бывал.
АННЕ-МАЙ. Да?..
ЛЕЙТЕНАНТ. Некто Фауст. И, кажется, некто Мефистофель. Видать, прозвища.
РУДОЛЬФ (оскорблено). Молодой человек, здесь служили искусству!
ЛЕЙТЕНАНТ (иронично). Знаем мы это искусство… Какая жестокость! А еще женщина! Все это вы расскажете следователю. (Музыка.) А пока — вдоль стены выходите из помещения. (Рудольф что-то мямлит.) С поднятыми руками! Не переговариваться. Пошли! Ну!
Рудольф и Анне-Май с поднятыми руками поднимаются вверх по лестнице.
Лейтенант с пистолетом в руке следует за ними на безопасном расстоянии.
Затемнение.
Свет на середине.
Простыня на столике откидывается, из-под нее выбирается Фердинанд, с облегчением оглядывается и убегает.
Затемнение.
Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Музыка. Сквозь нее проступает запись монолога в исполнении Фердинанда. Музыка кончается.
Звонок. Запись останавливается.
В луче света появляется Рудольф, бежит открыть дверь справа за рядами.
РУДОЛЬФ. Боже мой... Одну минуточку! Пожалуйста, не уходите, я сейчас!..
АННЕ-МАЙ. Доброе утро!
РУДОЛЬФ (восторженно). Доброе утро, доброе утро! Я рад приветствовать вас в доме-музее маэстро Фердинанда Весихарка. О, я смотрю, у вас с собой чемоданы? Такие большие! Вы можете их оставить там. Вот так… Пожалуйста, распишитесь в книге посетителей — все же какой-то след… Нет, билеты мы не продаем. Музей работает на общественных началах…
Анне-Май спускается на сцену по ступеням.
На ней экстравагантный, хотя и несколько старомодный костюм.
РУДОЛЬФ. С чего начнем осмотр? Я думаю…
АННЕ-МАЙ. Прежде всего, познакомимся. Меня зовут Анне-Май. Знакомые в шутку величают меня Святой Сусанной. (Смело подходит к Рудольфу, пожимает ему руку.) А вас?
РУДОЛЬФ. Это самое… Рудольф.
АННЕ-МАЙ. Очень красивое имя. Р-р-р-р… (Снова пожимает ему руку.) От него веет мужской эмансипацией.
РУДОЛЬФ (чтобы что-то сказать). Я действительно рад приветствовать вас в доме-музее маэстро Фердинанда Весихарка.
АННЕ-МАЙ. Вот как! (Небольшая пауза. Лукаво.) Но вы бы радовались гораздо больше, если бы вместо меня, пожилой женщины, тут стояла целая рота молодых мужчин.
РУДОЛЬФ. Ну что вы…
АННЕ-МАЙ (не дает себя сбить с толку). Да, да, и это можно понять. Ведь все эти музеи и театры держатся на нас, женщинах. Не будь нас, их бы пришлось закрыть. А эта жалкая горстка мужчин, которая толчется в храмах искусства, приведена туда почти насильно. Чаяния работников культуры мне хорошо известны: вот бы пришла рота мужчин, ну, например, боксеры или военные. Или арестанты-пятнадцатисуточники! Все же люди из гущи народной, Соль земли! (Видит за занавесом слева термос с кофе.) Ой, я помешала вам! Вы как раз пили свой утренний кофе! Минуту, минуту… (Рудольф издает стон.) Я знаю, что вы живете один, без женской заботы. Любому мужчине иногда хочется чего-нибудь вкусненького. Чего-нибудь такого, что приготовлено женской рукой, а не эти опостылевшие бутерброды.
РУДОЛЬФ. Это самое…
АННЕ-МАЙ. Никаких этих самых. Пить кофе из крышки нехорошо — пластмасса убивает аромат. Я сейчас что-нибудь найду. Кухня, видимо, там... (Решительно направляется к занавесу. Рудольф пытается что-то сказать.)
АННЕ-МАЙ. Вы, Рудольф, человек, живущий духовными интересами.
РУДОЛЬФ. Я?
АННЕ-МАЙ. Да, вы. Для таких мытье посуды — всегда непреодолимая трудность. Мой покойный Леопольд был точно такой же, как вы. Я потом приберу у вас на кухне.
РУДОЛЬФ (боязливо). А вы собственно кто такая?
АННЕ-МАЙ. Я? Простая советская вдова. Поклонница искусства. Бог не дал мне детей. Я люблю театр. Ну и, вероятно, музеи тоже.
РУДОЛЬФ. Что вас сюда привело?
АННЕ-МАЙ. Интерес — что же еще? Интерес к музею и лично к вам. (Возвращается к столу и усаживается в кресло. Рудольф тоже садится.)
РУДОЛЬФ. Ко мне? А где вы мы с вами, собственно… То есть, я хотел сказать… когда вы меня могли видеть?
АННЕ-МАЙ. Много раз, и главным образом на вокзале.
РУДОЛЬФ. Ваше лицо мне тоже кажется знакомым. Но вы, вероятно, сами не из этих мест?
АННЕ-МАЙ. Да. Но по воскресеньям я навещаю своего младшего сына Гогу. Он тут неподалёку — в пансионате… для трудновоспитуемых подростков… В колонии. Замечательный парень! Замечательная колония! Я горжусь, что его взяли туда без проволочки.
РУДОЛЬФ. Но ведь вы сказали, что Бог не дал вам детей…
АННЕ-МАЙ. Да. Но я усыновила троих. Из этого прекрасного храма педагогики выходят славные люди: Вова работает в тюремной системе, Гага мечтает о призвании судьи… Да что это я всё обо мне. Поговорим лучше о вас.
РУДОЛЬФ. Обо мне?..
АННЕ-МАЙ. Вы мне сразу бросились в глаза.
РУДОЛЬФ. Чем именно?
АННЕ-МАЙ. В наше время не так уж много мужественных мужчин. Преданных своему делу. Я бы сказала — страстных мужчин.
РУДОЛЬФ (испуганно вскакивает и отходит в сторонку). Кто — я? Страстный?
АННЕ-МАЙ. Да. Смелый! Высокоидейный! Ведь не каждый осмелится разгуливать перед вокзалом с плакатом «Искусство принадлежит народу. Вы уже посетили дом-музей маэстро Весихарка?» Сам из себя такой невзрачненький. А в глазах горит священный огонь. Ничего не боится, не стесняется. Я сразу поняла, что вы — человек, одержимый высокой идеей. (Улыбается.) Но только в первый раз, когда я вас заметила, вы были без этих лозунгов. И поэтому я не сразу поняла, какому именно высокому делу вы себя посвятили. Я глубоко ошиблась.
РУДОЛЬФ. А вы что подумали? Какому делу я служу?
АННЕ-МАЙ (спокойно). Я подумала, что вы посвятили себя служению земной любви.
Рудольф, словно поперхнувшись, издает какой-то каркающий звук.
АННЕ-МАЙ. Да, да… А что это вы так взволновались? Именно это я и подумала. Видите ли, там на перроне, стояла группа девушек лет шестнадцати-семнадцати. Вы их звали, умоляли, завлекали. Я естественно не знала, куда вы их зовете. И когда они ответили, что не могут, вы просили их прийти позже — хотя бы вечером, хотя бы ночью… Вот я и подумала: вот человек, отдавшийся идее любви. И какого высокого полета!
РУДОЛЬФ (едва сдерживаясь, гневно). Послушайте! Если вы пришли для того, чтобы издеваться надо мной… если вы считаете меня таким чудовищем, то…
АННЕ-МАЙ (искренне). Почему чудовищем? (Встает и выходит на авансцену.) Любовь, по-моему, великое чувство. Бескорыстное. Желание поделиться с кем-то. Вы были готовы делиться сразу с шестью…
Рудольф стонет.
АННЕ-МАЙ. Великие любовники — Дон Жуан, Казанова, Распутин, наконец, — всегда вызывали уважение. Разумеется, не у ханжей. А народ их всегда всегда любил и воспевал. Глас народа — глас божий. Вы же не станете это отрицать?
РУДОЛЬФ (справившись с собой: теперь все это начинает его уже веселить). Я и Дон Жуан! (Смеется.) Послушайте, вы начинаете мне нравиться.
АННЕ-МАЙ (серьезно). Вот и хорошо. (Рудольф снова озадачен). Хотя смеяться тут, конечно, нечего. Может, вы и есть Дон Жуан. Потенциальный.
РУДОЛЬФ. Потенц… Ну, знаете ли… Потенциальный?
АННЕ-МАЙ. Ну, да. Но просто вы не нашли подходящей женщины. И ваши душевные силы и страсть сублимировались во что-то иное, нашли более высокую идею. Обычно так и бывает со всеми великими людьми.
РУДОЛЬФ. Великими… (Он уж и не знает, что думать.)
АННЕ-МАЙ. Да, которые кардинально отличаются от рядовых людей. Вы не рядовой человек. Вы с самого начала произвели на меня потрясающее впечатление. Видите ли, я знала в жизни многих мужчин. Я знала много прекрасных мужчин: Антон, Альберт, Кристьян и так далее. Но мало кто из них был по-настоящему мужественен. Их в большей или меньшей степени интересовали мирские блага: машина, банька, бассейн. Простые, всем доступные вещи.
РУДОЛЬФ. Доступные?
АННЕ-МАЙ. В общем, да. Таких людей, как вы, я встречала редко. Ну, конечно, мой муж Леопольд — но он был само совершенство! И мои усыновленные детки — Гага, Гога, Вова. Я вам о них уже говорила.
Рудольф и Анне-Май возвращаются в кресла у столика.
РУДОЛЬФ. И теперь вы хотите усыновить меня?
АННЕ-МАЙ (кокетливо). Что вы? Я была бы согласна на обратное.
РУДОЛЬФ (чтобы переменить тему). И кто же они были — эти ваши «гаги-гоги»?
АННЕ-МАЙ (гордо). Гога был вор.
РУДОЛЬФ (бормочет). Что вы говорите…
АННЕ-МАЙ. Мазурик. Но начисто был лишен материальных интересов.
РУДОЛЬФ. Но все равно воровал?
АННЕ-МАЙ. Из чистого интереса. Ему важно было действие, а не результат. Виртуозность — вот чего он добивался. Вова же дрался. Беззаветно. Без злобы. Из чистого интереса. А Гага — пил. В шестнадцать лет он был уже законченный алкоголик. Какая самоотверженность! Махнуть на все земное рукой! Подобные святые люди — моя слабость. (Пауза.) Я их всех усыновила. Но так как их увлечения были антиобщественны, то их пришлось переменить. И теперь, по выражению Фрейда, они сублимировались в дела, полезные для общества. Этим они занимаются в колонии, я уже говорила. (Пауза.) Ох, что-то я заболталась. Перейдем лучше к делу. К делу!
РУДОЛЬФ (с облегчением вскакивает и заученным тоном начинает экскурсию). Я рад приветствовать вас в доме-музее маэстро Фердинандо Весихарка. Маэстро Фердинандо Весихарк родился в сентябре 1913 года в деревне Райккюла Харьюского уезда в семье бобыля.
АННЕ-МАЙ. Позже, голубчик, позже.
РУДОЛЬФ. Как — позже? В сентябре девятсот тринадцатого года в семье бобыля…
АННЕ-МАЙ. Да, но об этом позже… Не будем сейчас ворошить биографию этого Весихарка.
РУДОЛЬФ. Не будем? Почему? (Неловкая пауза.) О чем же мы тогда…
АННЕ-МАЙ. О вас.
РУДОЛЬФ. Обо мне?
АННЕ-МАЙ. И о вашем музее. Я понимаю. Моя подруга — она работает в министерстве культуры — рассказывала, что дела с музеем обстоят неважно. Посетителей почти нет. Несмотря на все старания.
РУДОЛЬФ (упрямо). Ну, не так уж плохо. Не так уж плохо! Наша книга для посетителей…
АННЕ-МАЙ. Давайте честно: все записи в этой книге… по крайней мере за последнюю неделю, сделал один человек. (Посмеивается.) Хоть бы ручку поменяли. (Рудольф хочет что-то сказать, но удерживается. Ссутулился.) А дело, видно, в том, что вы, Рудольф, не ощущаете духа времени. В смысле пропаганды.
РУДОЛЬФ (после паузы, грустно, искренне). Наверно. (Горячо.) Но я старался! Ведь вы же сами видели, я ходил встречать почти все поезда. Ведь поселок наш невелик. Я вывешивал лозунги, транспаранты, на последние деньги купил доску с золотыми буквами. Никто не приходит. Никто не помогает — даже министерство культуры. Они — вы только подумайте! — отрицают, что Фердинанд был гений! Считают, правда, что он был актер средний или выше среднего, но… К тому же пропал без вести. Некоторые даже думают, не драпанул ли он за границу. В смуте военных событий. Я в это ни за что не поверю. Но доказать не могу. Фердинандо… (яростно) — актеришка средний или выше среднего!.. Он был гений!
АННЕ-МАЙ. Скажите мне, пожалуйста, «в смуте военных событий». Нет, скажите мне лучше так: «в смуте сложных военных событий»!
РУДОЛЬФ (не понимает). В смуте сложных военных событий…
АННЕ-МАЙ. Вот! Вот видите! Вы шепелявите. Вы не можете выговорить даже трех «с» подряд. (По-матерински.) А ведь вам приходится давать разъяснения, Рудольф! Публика терпеть не может подобные дефекты. (Рудольф опешил.) Не стесняйтесь, не стесняйтесь, мне ваши «с» даже нравятся. В них чувствуется какая-то такая первозданная мужская слабость… Но все-таки рот нужно привести в порядок.
РУДОЛЬФ. Я понимаю, но… Мне… как бы это выразиться… жалко.
АННЕ-МАЙ. Ну, это не так разорительно.
РУДОЛЬФ. Что вы, что вы! Вы меня неправильно поняли. Ведь это как бы… реликвия…
АННЕ-МАЙ. Что, зубы — реликвия?
РУДОЛЬФ. Да, зубы. Точнее, даже не зубы, а их отсутствие.
АННЕ-МАЙ. Не понимаю.
РУДОЛЬФ. Мне их выбил сам Фердинанд. Своею собственной рукой. И мой рот — это, так сказать, живой памятник… Ведь государство берет под защиту объекты, связанные с жизнью великих людей. Одним словом, это памятник культуры или что-то в этом роде.
АННЕ-МАЙ (смеется, внезапно задумывается). Я понимаю. Такие вещи иногда полезны в целях рекламы. В этом чувствуется дух времени. (Небольшая пауза.) Но тогда надо ваши тексты пояснений отредактировать с точки зрения буквы «с», чтобы поначалу их было меньше, а эффект оставить под конец. Иначе это может показаться навязчивым. Так, значит, покойничек любил подраться. Когда он вам зубы выбил? Когда слушал ваши пояснения? Ах, нет — к тому времени он уже пропал без вести!
РУДОЛЬФ. Это было гораздо раньше. Это было в самую кульминацию нашей дружбы.
АННЕ-МАЙ. Да? Занятный способ выражать дружеские свои чувства. Так вы с ним старые знакомые?
РУДОЛЬФ. Да, с самой песочницы.
АННЕ-МАЙ. И он уже тогда… лупил?
РУДОЛЬФ. У него всегда был страстный, горячий характер. И в школу мы с ним вместе пошли. И в театральное училище тоже. Это он заставил меня поступить вместе с ним.
АННЕ-МАЙ. И вы сразу согласились?
РУДОЛЬФ. А как же иначе? Мы с ним всегда были как носок и сапог.
АННЕ-МАЙ (задумчиво). А сапог знай себе протирал дырку в носке… А почему же он потребовал, чтобы вы поступали в театральное училище?
РУДОЛЬФ. А он однажды сказал: «Нужно, чтобы кто-нибудь донес до потомков хронику всей моей жизни. Это твоя почетная задача, друг Рудольф!» Да я и сам не имел ничего против театрального училища. Там я и получил специальность.
АННЕ-МАЙ. Вы тоже актер? Я и не знала.
РУДОЛЬФ. Я стал суфлером. Подсказчиком. Вначале я и сам играл маленькие роли. Но под влиянием зала у меня все слова вылетали из головы… И когда однажды публика стала смеяться и первое действие трагедии провалилось, Фердинандо в антракте обработал мою верхнюю челюсть… подчистую. Это решило мою участь. Протезы были дорогие, и я стал суфлером. Это такой специалист, который одним движением губ должен уметь передавать слова.
АННЕ-МАЙ. Он загубил вашу карьеру артиста. А вы тут носитесь с его домом-музеем!
РУДОЛЬФ. Суфлер — хорошая специальность. Великая специальность. И заучивать ничего не надо. И провала можно не бояться. И того, что можешь свой талант пропить, тоже можно не бояться. Суфлерская будка — лучшее место на сцене… Я благодарен маэстро. Как только миновала «смута военных действий» и маэстро пропал без вести, я принялся за организацию его музея. Сюда и ушли все мои сбережения. А сколько труда было вложено! Вот, например, эти брюки — настоящие брюки Весихарка. (Показывает протертость на штанах.) И эта дырка на них — тоже настоящая. Натуральная. Просиженная гением лично. И эти ботинки тоже — думаете, их легко было достать? Я охотился за ними, как какой-нибудь Андроников. В свое время маэстро их пропил. Он вообще все, что мог, пропивал. У него в этом деле был железный характер. Ох и набегался же я по старьевщикам!
АННЕ-МАЙ. Как вы красиво говорите! О такой, простите, вещи, как протертые штаны! Будто о святыне.
Музыка начинается тихо.
Рудольф преобразился. Куда-то делась его застенчивость, он говорит уверенно и вдохновенно.
РУДОЛЬФ. А это и есть святыня. И она очень нужна музею. Такие вещи притягивают людей. Они по ним прямо-таки с ума сходят — рассматривают их с каким-то религиозным восторгом! «Какой великий человек, а такой же как мы… Такой большой человек, а такой простой!» Жилетка Вильде и ботинки Таммсааре имеют потрясающую агитационную ценность. (Музыка громко. Продолжает говорить за музыкой.) Это знает каждый специалист. Редко сами произведения оказывают такое влияние.
Рудольф ведет Анне-Май вдоль стен, показывая экспонаты.
Подводит её к «окну», в нише вспыхивает свет, и Рудольф театральным жестом указывает на Мефистофеля.
Анне-Май удивленно и восхищенно вскрикивает.
Музыка постепенно стихает.
АННЕ-МАЙ (восхищенно аплодирует). Браво! Потрясающе! А что это такое?
РУДОЛЬФ. Это? Это гордость нашего музея. Восковая фигура маэстро. Она составлена по старым фотографиям.
АННЕ-МАЙ. Вы романтик, Рудольф! Я уверена, что на сцене вы имели бы огромный успех.
РУДОЛЬФ. Что вы… (Все же он немного польщен.)
АННЕ-МАЙ. А этот дом здесь? Это здание? Разве Фердинанд здесь когда-нибудь жил?
РУДОЛЬФ. Конечно. Он жил здесь 25, 26 и 27 мая 1932 года. И ночевал здесь. Здесь была… ну, каталажка. Фердинанд был большой скандалист. Мощный темперамент! Полиция продержала его здесь три дня. Конечно, он сидел и в других заведениях подобного рода. Но это самое неказистое, уже потом почти развалилось. Его хотели снести. А я восстановил.
АННЕ-МАЙ. Какое рвение и предприимчивость! Наверно, это потребовало немалых средств?
РУДОЛЬФ. Конечно. Я работал дни и ночи. Днем преподавал в железнодорожном училище этику. Вечерами работал в гладильне. И, наконец, накопил столько средств, что смог стать владельцем этого домика.
АННЕ-МАЙ. Рудольф! Вы настоящий мужчина.
РУДОЛЬФ. Что вы… Ну должен же человек во имя чего-то жить. Сказано ведь: посади дерево, построй дом, воспитай ребенка. Детей у меня нет — не повезло в любви. Вот я и сказал сам себе: оборудуй-ка, Рудольф, дом, создай там дом-музей знаменитого человека маэстро Фердинандо Весихарка. И тогда ты не зря прожил жизнь. Разве я не прав?
АННЕ-МАЙ (решительно). Да. Я с вами совершенно согласна. Более того, я именно для этого сюда и пришла — я решила, я буду помогать вам, Рудольф.
РУДОЛЬФ (снова растерянно). Мне — помогать? Зачем?
АННЕ-МАЙ. Видите ли, просто у меня такой характер, я хочу активно участвовать в жизни. Особенно после смерти мужа. Я давала уроки боксерам и политикам. Я организовала «Общество любителей ядовитых змей», несчастных гадюк нередко обижают.
РУДОЛЬФ. О, да…
АННЕ-МАЙ. Я успешно участвовала во многих предприятиях. Но когда я узнала о ваших стараниях, я почувствовала, что должна помочь вам в служении вашим идеям.
РУДОЛЬФ. Как вы это себе представляете?
АННЕ-МАЙ. Сейчас увидите. Вы оставайтесь здесь, а я иду на кухню. (Музыка.) Я сейчас вернусь.
Рудольф недоуменно мечется по сцене.
Анне-Май возвращается, на ней уже другой, не менее экстравагантный наряд.
Музыка становится тише.
АННЕ-МАЙ (горделиво). Ну как?
РУДОЛЬФ. Это самое… (Он оробел, но, вероятно, вид Анне-Май все же очаровал его.) Вы хотите мне помочь?
АННЕ-МАЙ. Совершенно верно, дорогой товарищ Рудольф. Мне уже надо спешить.
Наплыв музыки, Анне-Май пританцовывает и напевает.
РУДОЛЬФ. Куда?
АННЕ-МАЙ. Естественно, к вечернему поезду.
РУДОЛЬФ. Не понимаю…
АННЕ-МАЙ. Что тут понимать? Я попробую сделать то, что вы сами делали много раз. Буду проводить пропагандистскую и агитационную работу. Заманивать сюда людей. Искусство принадлежит народу!
Наплыв музыки.
РУДОЛЬФ. В таком виде?
АННЕ-МАЙ. Это один из комплектов моей молодости. И, насколько я помню, он особенно сильно действовал на солдатиков и гимназистов-абитуриентов. Они просто голову теряли. Я уверена, что мужчины с тех пор не изменились. Хотя порой я сомневаюсь… Но, увидев вас, Рудольф, я снова обрела веру…
РУДОЛЬФ. Я иду с вами! Я не могу вас, такую беззащитную…
АННЕ-МАЙ. Как раз беззащитность и привлекает настоящего мужчину. Это очень мужественная черта… Мужчина всегда мечтает о незащищенной и легкой добыче. (Наплыв музыки.) Да, кстати, никакая я не беззащитная женщина. К сожалению, конечно! Мне иногда хочется быть беззащитной, но ничего не выходит — мужчины всегда оказываются беззащитнее меня.
Наплыв музыки.
РУДОЛЬФ. И все же, я не могу вас одну отпустить на вокзал.
АННЕ-МАЙ. Почему?
РУДОЛЬФ. Вы привлекаете всеобщее внимание…
АННЕ-МАЙ. Но ведь именно это и надо! Итак — до скорого свидания! Искусство принадлежит народу!
Анне-Май уходит по правой лестнице. Рудольф в недоумении остается.
Затемнение.
Какая-то фигура в слабом свете крадется, присматриваясь к экспонатам. Оглядывается и исчезает.
Затемнение.
Наплыв музыки.
Экскурсия I
Анне-Май приглашает в музей разношерстную группу экскурсантов.
Здесь «представители братских народов», школьница, молодой солдат и тому подобная публика.
Экскурсанты с застывшими кукольными лицами механически семенят за Анне-Май вдоль стен, с любопытством разглядывая экспонаты. Гудят в клаксон, звонят в колокольчик. Доходят до Мефистофеля, Анне-Май широким театральным жестом «включает» свет в нише, экскурсанты вскрикивают. Потом они отправляются к двери и сердечно прощаются с Анне-Май. Тем временем Рудольф уже ведет тем же маршрутом вторую группу экскурсантов, потом Анне-Май — третью. Провожает их до двери и прощается.
Музыка заканчивается.
КАРТИНА ВТОРАЯ
РУДОЛЬФ (восхищенно). 63 посетителя за один вечер. Столько же, сколько за целое прошлое полугодие. Из них 59 мужчин. Вы волшебница, Анне-Май!
АННЕ-МАЙ. Нужда научит. А ваш Фердинандо стал здорово популярен. Скоро он станет любимцем публики. Один посетитель — ну, такой с носом боксера — обещал завтра утром снова прийти. И еще два абитуриента. Просили пустить их в семь утра.
РУДОЛЬФ (мрачно). С носом боксера… Этот бугай просто меня взбесил.
АННЕ-МАЙ. Чем же он разозлил нашего Рудольфа? Этот славный мопс килограммов на сто? С глазами цыпленка. Эта безобидная гориллочка.
РУДОЛЬФ. Он все время пялился… туда,… куда не следует.
АННЕ-МАЙ. Куда же?
РУДОЛЬФ. Ну, когда я показывал фотоальбом маэстро, с его выдающимися ролями, он смотрел… в другую сторону. И когда я показывал рецензии — то же самое…
АННЕ-МАЙ. Куда же?
РУДОЛЬФ. Я же сказал — в другую сторону.
АННЕ-МАЙ. Да, это вы сказали, но…
РУДОЛЬФ. Вам нужно все знать? Он глядел на ваш рот. И на ваши ноги тоже!
АННЕ-МАЙ. Вот и прекрасно! Значит, я еще ничего. Даже мой покойный муж, Леопольд, однажды похвалил мои ноги и рот. Правда, это было давно, и сказал это он не мне, но все-таки…
РУДОЛЬФ. Кому же?
АННЕ-МАЙ. Одному художнику, которому я позировала. Он прямо-таки расхваливал меня. Мы в то время нуждались, молодые были. И Леопольд продал меня в натурщицы. Я очень гордилась этим.
РУДОЛЬФ. Гордились?
АННЕ-МАЙ. Да.
РУДОЛЬФ. Странная вы женщина, Анне-Май… Этот боксер тоже глядел на вас как…
АННЕ-МАЙ. И вам это не понравилось? Может, вы ревнуете? Вот умора! (Смеется как девчонка.)
РУДОЛЬФ. Я, может и ревную, но маэстро ревновал бы еще больше. Если люди и вернутся, то не из-за маэстро, а из-за вас. Это даже как-то нечестно…
АННЕ-МАЙ. Значит, вы ревновали из-за маэстро? Ничего — к искусству часто ведут тропинки эротики и любви. И вам, Рудольф, надо взять на вооружение эту истину.
РУДОЛЬФ. Каким это образом?
АННЕ-МАЙ. Вы интересный статный мужчина. Вы, несомненно, нравитесь женщинам. А женщины так устроены, что если им нравится мужчина, то нравятся и его идеи… В следующий раз вы оденьтесь пооригинальнее, и мы пойдем с вами на вокзал. И тогда вы уже приведете сюда шестьдесят три женщины…
РУДОЛЬФ (радостно). В следующий раз? Значит, вы собираетесь мне еще помогать?
АННЕ-МАЙ. А чего мне здесь зря торчать?
РУДОЛЬФ. Здесь?
АННЕ-МАЙ. Если вы ничего не имеете против… я подумала, раз уж я решилась помогать вам, может, мне и пожить здесь некоторое время? А то ездить в город туда-сюда очень утомительно. Я могла бы ночевать на кухне. Или все равно, где вы пожелаете.
РУДОЛЬФ (эта мысль нравится ему, но немного и пугает. После паузы.) Анне-Май, позвольте мне задать вам один вопрос? Только честно?
АННЕ-МАЙ. Разумеется.
РУДОЛЬФ. Анне-Май, у вас плохие квартирные условия?
АННЕ-МАЙ. Нет. У меня очень милая небольшая квартирка.
РУДОЛЬФ. Небольшая?
АННЕ-МАЙ. Ну, такая небольшая, шестикомнатная квартирка.
РУДОЛЬФ. Шесть комнат?.. Ну, конечно, я ничего не имею против, чтобы вы пожили здесь. Только… удобно ли это? Люди начнут говорить о нас всякие гадости.
АННЕ-МАЙ. Почему гадости? Просто они могут подумать, что мы с вами живем в свободном браке.
РУДОЛЬФ (вздрогнув). Могут… Это было бы ужасно.
АННЕ-МАЙ. Почему же? Во-первых, мы ведь не живем. А во-вторых, незарегистрированный брак — очень даже хорошая форма совместной жизни.
РУДОЛЬФ. Вы так думаете?
АННЕ-МАЙ. Конечно. И потом, гражданский брак звучит гораздо лучше, чем брак по принуждению. Разве вы, Рудольф, не за принцип добровольности в любви?
РУДОЛЬФ. Ну, в общем-то… да… Но как же наш музей… Это может бросить на него тень!
АННЕ-МАЙ. Вот и хорошо! Посетителей набежит! Очень пикантно — два пожилых грешника! О нас станут злословить, а это значит, что нами станут восхищаться. Людей больше всего восхищает то, над чем они злословят. То, чего сами делать боятся.
РУДОЛЬФ. Я понимаю. Но все же это мне будет нелегко…
АННЕ-МАЙ. Что именно?
РУДОЛЬФ. Жить (с трудом)… с прелестной дамой под одной крышей… эти сплетни… и оставаться джентльменом…
АННЕ-МАЙ. Что вы! Во имя идей я готова на все, как и вы. Покойный Леопольд понял бы меня. Он никогда не был мещанином.
РУДОЛЬФ. Верю, особенно после той истории, когда он из вас сделал натурщицу.
АННЕ-МАЙ. Если вы не возражаете, будем считать, что все в порядке. Будем здесь с вами служить священной памяти Весихарка. Пусть люди думают, что мы живем нерасписанные. Это прекрасная реклама. Здорово, Рудольф? (Рудольф не очень уверенно кивает.) Знаете, наш союз принесет и мне кое-какую пользу. У меня с собой есть ценные старинные картины, я их вам сейчас покажу. (Уходит по лестнице направо.)
РУДОЛЬФ. Как, у вас уже утром были картины с собой?
АННЕ-МАЙ. Разумеется.
РУДОЛЬФ. То-то, я смотрю, такие тяжелые чемоданы.
АННЕ-МАЙ. Да.
РУДОЛЬФ. Какая вам от этого польза?
АННЕ-МАЙ. Видите ли… У меня в квартире живут внуки — дети Гоги и Вовы… Места-то хватает, но милые игры этих славных сорванцов немного опасны для моих картин. (Возвращается с картинными рамами и развешивает их по стенам на свободные места.)
РУДОЛЬФ. Что за опасные милые игры?
АННЕ-МАЙ. Им нравится играть в войну. Иногда я к ним присоединяюсь. Но они любят заряжать пистолеты чернилами — так веселее. А у меня не хватает духу запретить им это. На прошлой неделе они влепили святому Христофору фиолетовую блямбу прямо между глаз. Святому старцу она никак не к лицу. Я полдня терла его непорочный лик — еле оттерла. (Подбегает к чемодану. Вынимает из него Христофора.) А еще они любят стрелять в цель из ружья с присоской. А как-то одна стрела присосалась к ягодице святой Агнессы. Это портит ее репутацию, так как в «Перечне святых» зафиксировано, что Агнесса — самая неуязвимая. (Вынимает Агнессу, демонстрирует.)
РУДОЛЬФ. А этот господин кто?
АННЕ-МАЙ. Это? Мой покойный муж. Леопольд. Реноватор мумий, реставратор искусства средневековья. Это он завещал мне коллекцию картин. Но об этом когда-нибудь в другой раз. О нас даже пьесу написали. Милая такая вещица, во многом, правда, неточная. Я как-нибудь вам дам ее почитать.
РУДОЛЬФ. А это кто?
АННЕ-МАЙ. Это полусвятой Теофилл. (Вдвоем вешают на колонну Теофилла — гипсовая головка в картинной раме.)
РУДОЛЬФ. Почему полусвятой?
АННЕ-МАЙ. Потому что в первой половине своей жизни он был доблестный человек. Умерщвлял плоть напитками и устраивал прекрасные представления для народа.
РУДОЛЬФ. Совсем как наш Фердинанд…
АННЕ-МАЙ. Да. Но потом он умер. Правда, смерть эта оказалась мнимой. А когда Теофилл очнулся от летаргического сна, он стал вести себя по-свински. Поэтому он считается полусвятым. (Вешает картину на стену.) Ну как?
РУДОЛЬФ. Нос у него прямо-таки лиловый.
АННЕ-МАЙ. Да, колоритен, ничего не скажешь… (Указывая на картины.) И кто знает, может, маэстро Фердинанду довелось когда-нибудь играть роль какого-нибудь святого?
РУДОЛЬФ. Он играл все больше разбойников.
АННЕ-МАЙ. Ну что, по-моему, помещение стало как-то богаче.
РУДОЛЬФ (кивает удовлетворительно). Спасибо, Анне-Май.
АННЕ-МАЙ. Вот видите, от меня есть польза. Ну что, возьмете меня в младшие научные сотрудники? И мы станем популяризировать вашего пропавшего друга — только держись! Сделаем его снова народным любимцем. Возьмете, Рудольф?
РУДОЛЬФ (с сомнением). Вас?..
Рудольф заводит старую, дребезжащую запись. Это какой-то классический монолог на непонятном языке (так называемая «рыба»), исполняемый в преувеличенно театральной манере. Рудольф самозабвенно слушает. На Анне-Май этот же монолог производит совсем обратное впечатление.
АННЕ-МАЙ (послушав некоторое время). Что это за гадость?
РУДОЛЬФ. Да как вы можете? Это же Он Сам! Фердинанд!
АННЕ-МАЙ. ДА?! (Смущенно.) Вот как… Наверно, очень старая запись.
РУДОЛЬФ. Конечно. Но все еще производит сильное впечатление. Неужели она вас не потрясла?
АННЕ-МАЙ. Нет, ну конечно же, потрясла… Меня вообще потрясают самые разные вещи…
РУДОЛЬФ (серьезно). Анне-Май! Если вы Им… не восхищаетесь,.. нам не имеет смысла работать вместе…
АННЕ-МАЙ (беспомощно). Я думаю… я еще не успела вслушаться. Может быть, прокрутим еще раз. С самого начала. И до конца. (Ставят запись. Рудольф то закатывает глаза, то улыбается… — он внутренне играет этот монолог. Анне-Май беспокойно ерзает, затем взгляд ее останавливается на Рудольфе, и лицо ее просветляется.) Потрясающе!
РУДОЛЬФ (радостно). Вот видите! Нужно просто вслушаться.
АННЕ-МАЙ. Я всмотрелась.
РУДОЛЬФ. В кого?
АННЕ-МАЙ. В вас. И вы вызвали у меня глубокое уважение.
РУДОЛЬФ. Я?
АННЕ-МАЙ. Да. Если человек восхищается чем-то таким, чему поклоняются все — будь то Рим, или монеты Палестины, или полотна Джотто, в этом нет ничего удивительного. Но если кто-то находит в себе силы восхищаться карканьем вороны, кваканьем лягушек… это заслуживает глубочайшего уважения. Вы так прекрасно слушали.
РУДОЛЬФ. Вы сравниваете маэстро с?..
АННЕ-МАЙ (пытаясь исправить ошибку). Не в прямой связи, конечно же нет, я еще не успела постигнуть всей глубины. Но ведь она должна же быть, иначе вы не любили бы его так.
РУДОЛЬФ. Конечно, до всего доходят не сразу. Вы не должны торопиться с выводами. Манера маэстро глубоко индивидуальна. Неповторима, ни с чем не сравнима. (Постепенно успокаивается.)
АННЕ-МАЙ. Наверно, это, действительно, так… Мне еще надо работать и работать, чтобы понять его. И разве это не прекрасно.
Вступает музыка.
РУДОЛЬФ. Вам нужно приступить к работе, чтобы полностью понять его. Уже завтра мы ознакомимся с основными моментами его биографии. А потом перейдем к рецензиям. (Он вдохновляется, берет Анне-Май за руку.) И записи! Их надо слушать, слушать, слушать! (Музыка, монолог.) Вы научитесь видеть всю ширину и глубину актерского амплуа маэстро, вы будете наслаждаться его тончайшими нюансами, его замечательными оттенками, потрясающими модуляциями. Вы будете восхищены его мудрым цинизмом, его огромной жизнестойкостью, его самобытным философским мировоззрением. Мы вместе углубимся в это наследие!
Музыка постепенно заглушает слова.
АННЕ-МАЙ. Да, я непременно хочу это сделать!
РУДОЛЬФ. Вы понимаете, они там считают, что он был актер средний или выше среднего. Он был гений!..
Музыка, пламенная речь Рудольфа, запись монолога.
За занавесом справа появляется маэстро Фердинанд Весихарх собственной персоной.
Фердинандо слушает некоторое время запись,
сплевывает и сообщает свое мнение.
ФЕРДИНАНД. Ну и дерьмовая запись! Надо перезаписать! (Рудольф оборачивается и застывает. Анне-Май смотрит на вошедшего с веселым интересом.) Рудольф, дружище, здравствуй! Подойди и поцелуй меня! Я вернулся к тебе!
Музыка.
РУДОЛЬФ (дрожащим от волнения голосом). Фердинанд — ты! (Друзья обнимаются.)
АННЕ-МАЙ. Фердинандо?
Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Фердинанд театрально пожимает руку Рудольфу.
Затемнение на сцене.
Из-за занавеса в происходящее подозрительно вглядывается лейтенант.
Сцена снова освещена. Лейтенант исчезает.
Музыка кончается.
РУДОЛЬФ. Возможно ли это?