ГЛАВА 3. ПОСЛЕ 12-го…

ЧАСТЬ 3

  1. Из дневника Е.И. от 8 апреля 1990 г.
  2. Из письма И.Г. к Н.С. от 18 апреля 1990 г.
  3. Из дневника Е.И. от 25 апреля 1990 г.
  4. Из дневника О.Ф. от 25 апреля 1990 г.
  5. Из письма О.Ф. к Ю.Ч. [апрель 1990 г.].
  6. Из дневника Ю.Ч. от 4 мая 1990 г.
  7. Из дневника Е.И. от 14 мая 1990 г.
  8. Из дневника Ю.Ч. от 31 мая 1990 г.
  9. Из письма О.Ф. к Ю.Ч. от 28 мая 1990 г.
  10. Из дневника О.Ф. от 3 июня 1990 г.
  11. Из письма И.Г. к О.Ф. от 12 июня 1990 г.
  12. Из дневника Ю.Ч. от 17 июля 1990 г.
  13. К/ф «Искусство жить в Одессе». Из дневника Е.И. от 9 июля 1990 г.
  14. К/ф «Искусство жить в Одессе». Из письма О.Ф. к Ю.Ч. от 10-13 июля 1990 г.
  15. К/ф «Искусство жить в Одессе». Из дневника О.Ф. от 8-20 июля 1990 г.
  16. К/ф «Искусство жить в Одессе». Из дневника Ю.Ч. от 26 июля 1990 г.
  17. Из дневника О.Ф. от 18 июля 1990 г.
  18. Из дневника О.Ф. [июнь-июль 1990 г.]
  19. «Женитьба» 1.08.90, «Дракон» 2.08.90. Из письма Ю.Ч. к Н.С.
  20. «Женитьба» 1.08.90. Из дневника Ю.Ч.
  21. «Встреча с песней» 13.08.90. Из дневника Ю.Ч.
  22. Из дневника Н.С. [начало октября 1990 г.]

Из дневника Е.И. от 8 апреля 1990 г.
/…/ Временами мне неистово хочется бывать в церкви. Только одна церковь пока расслабляет меня и позволяет искренне, не тушуясь собственной неловкостью и своим незнанием, молиться.
Церковь на Юго-Западе.
Там я ставила свечку Оле, там вспомнила отца и бабушку, там исповедовалась о Романыче и молила Бога, чтобы было справедливо с жизнью этого человека, там я молила за Виктора, за то, чтобы предсказание стало бы неправдой, чтобы он жил долго.
Странные вещи случались со мной в жизни, и я почему-то верю, что почти ничто не бывало случайным.
Два раза после крещения я не поехала на причастие, а когда выбралась, наконец, встретила там ЮЗ. Они принесли колокол. Я это все видела своими глазами. Дрожащее лицо Романыча, гордого Виктора, Гриню, который крестился, приветливое лицо отца Георгия, который разговаривал с Романычем.
Видела, как плакали женщины, просто пришедшие в церковь.
Сама я пряталась, хотя и сумела попасть на глаза тем, кому не очень-то хотела.
Первым меня увидел Романыч, почти сразу обернувшийся, когда я вошла в церковь.
И сверху, с колокольни, видел Виктор. /…/
Впрочем, все это не те мелочи, которые важны.
А важно то, что я поняла — все так связано, так туго сплетено, что никогда этого не распутать, не разделить. Я возмущалась, а надо просто понять и принять это все. /…/
Из письма И.Г. к Н.С. от 18 апреля 1990 г.
/…/ Как Витя? Что Стася? Если не лень и есть время — напиши о последних спектаклях, кроме того мне очень интересно твое мнение о интервью с Виктором в Киносерпантине. На меня странное впечатление произвел снятый на пленку отрывок из «Дракона» — это раз, очень понравился вопрос о встрече с Великим и ответ на него — это два, и корябнуло по душе, когда Виктор шикнул на Галю — это три. А в остальном я просто получала положительные эмоции от родных физиономий на экране. Слушай, а откуда у него 12 ролей в кино — я и половины не знаю. А у нас здесь продают спичечные коробки с этикетками «от Юго-Запада». Я просто обомлела, когда увидела эмблему. Пустячок, но приятно. /…/
Из дневника Е.И. от 25 апреля 1990 г.
Снился Авилов, уже давно. Он мне что-то говорил, а я его не слышала.
И тут узнаю — в первые дни американских гастролей у него сел голос. В итоге играл Кочкарева Романыч.
Из дневника О.Ф. от 25 апреля 1990 г.
/…/ «Калигула» страшная вещь. Начинаю читать, втягиваюсь и чувствую мгновенно, как начинает колотиться сердце, как перехватывает дыхание и вообще… Нагрузки колоссальные. Но самое смешное — в некоторых местах ты действительно становишься другим. Иное «я» говорит, не ты… Гай ведет тебя по ниточке.
Из письма О.Ф. к Ю.Ч. [апрель 1990 г.].
/…/ А недавно смешной сон приснился. Будто на моем дне рождения сидят фанаты и Витя с женой. А потом (и все мы в Наташкиной квартире) друг другу кусочки из спектакля показываем: Галка из «Дракона», Наташа что-то из «Собак» и стихи читала, а я — «Гамлета», а ты из темноты подаешь реплики Офелии. Витя сидит перед тобой и слова летят через его голову, а в громадных глазах отражается пламя светильника, который я держу в руке. Стася танцевала под музыку Жарра… Жаль, до Виктора очередь не дошла — разбудили на работу. Весь день потом на работе летала…
Скоро год, как я езжу на Юго-Запад. 29 апреля… «Трилогия»[1] была первым моим спектаклем. Решила, что все-таки начну клеить альбом. И назову его: «Один год (и вся жизнь)». Напыщенно. Но это правда… Разговаривала с индоманками[2] — чувствую, что мозг мой намного их старше; в чем-то мудрее, в чем-то беззащитней. А «Калигула» будет в отдельном альбоме: «Калигула» сезон 89/90 гг.
Ведь если его и вернут в репертуар, он уже другим будет. Совсем другим. И какое счастье, что я успела посмотреть и поснимать его… Останется память, останется звук (13 сентября…)[3]. /…/
Из дневника Ю.Ч. от 4 мая 1990 г.
/…/ 1-го… Дозвонилась до Вальки[4]. Она нас огорошила слухом об увольнении Нади[5]. Я решила, если что — пойду к ней с Олей Ф. — уговаривать не бросать дело всей жизни. А Валька обозлилась (наивные фанаты счастливых времен). И — поснимала Витины портреты, какие смогла снять! С ума сойти. Не может ему простить, что не уходит из театра («Где же их хваленая востряковская дружба!»). Мы аж приуныли от такого разговора. (И ходить на Юго-Запад не хочет, только будет звонить, узнавать.) /…/
Из дневника Е.И. от 14 мая 1990 г.
Как, оказывается, здорово ходить в нормальные театры, с куполами над балконами, с большим партером, с высокой сценой и глубиной.
Как, оказывается, здорово — ничего не знать, а просто смотреть и видеть только Театр. /…/
Из дневника Ю.Ч. от 31 мая 1990 г.
/…/ Звонила Ане[6]. Уволены — Трыков, Гройзбург, Докин. Гастроли в Америке хорошо прошли, играл Романыч вместо Вити только 1 раз, в «Женитьбе», после чего Лариса заболела и ей делали операцию. Наибольший успех — у «Мольера» (билеты расхватали под конец). /…/
Из письма О.Ф. к Ю.Ч. от 28 мая 1990 г.
/…/ О чем хочется поговорить с помощью «Калигулы» — о Власти, что калечит даже самых чистых и самых светлых, о том, что всему приходит Конец, о той ностальгии по «твердой руке» и моей лютой ненависти к ней, о «круговороте смертей», через что почему-то обязан идти род людской, о Бессилии и Могуществе, о Логике и Любви, Страдании и Радости; о Счастье…
Ведь по сути Гай в смерти своей находит, наконец, освобождение, а вместе с ним и счастье… Жутко, правда? И самое ужасное, что для некоторых это истина в конечной инстанции…
«Жить, а не существовать!»[7] И за три года Гай так успеет нахлебаться жизни, что возненавидит ее, а заодно и себя…
Из дневника О.Ф. от 3 июня 1990 г.
/…/ Иногда я себя ненавижу. За мрачность. Сегодня целый день капала на мозги девочкам. Психоз-«отходняк». Делать нечего. Хотела пойти в кино и не пошла. Зря. Ушла в комнату, завела магнитофон. Успокоение принес «Калигула».
Догадывалась, что Наташа и Лада ушли в кино. В «Победе» идет «Оформитель». Ух! Пока идет…

Не понятый по-настоящему
Гимн Человеку.
Не знаю, чего там хотел сказать Тепцов,
Но Виктор играет именно это…
Борьба, Противостояние…

Потом был звонок и по телефону мило сообщили, что придут не одни, а с Л. Едва не упала. Она давила на меня и раньше, но сейчас… Как мне разговаривать с ней? Притворяться? Прятаться в скорлупу ореха?..[8] Противно!
Девочки вернулись заметно повеселев: В.А. свое дело сделал, и тут я выдаю информацию слегка сорванным трагическим голосом, моля Бога, чтобы меня не убили за ЭТО известие[9]. Обошлось.
Потом нагрянули гости.
Великодушные хозяева соорудили ужин. Все было так хорошо…
Но… Л. принялась давить на мозги. По-моему, она тихо ревнует меня к Виктору… Ревнует мои снимки, хотя она их не смотрит. Десять минут я стою рядом с ней на балконе и слушаю довольно-таки логичный бред, вызванный жуткой ненавистью. Бесполезно! Меня нельзя пробить. Существо мое сильнее. Странное чувство — повелителя-философа…
Л. что-то говорит про Виктора, что-то очень гадкое (с ее точки зрения). Бесполезно! Все перекрывает «Оформитель» и осознание правоты.
«Собственная правота и долг идти до конца. Я боюсь конца…» За моей спиной стоит император Калигула.
«Какой здесь этаж?» — ветер обдает мое лицо сигаретным дымом.
«Девятый», — спокойно и равнодушно отвечаю я. Ощущение брони крепнет. От моих плеч идет черное сияние. Покоя и силы.
Перед нами расстилается Москва.
Я смотрю на Юго-Запад и думаю о своем. Л. смотрит на меня и, кажется, что-то понимает. «Куда ни придешь — везде “Юго-Запад”, везде! Ненавижу!» Окурок летит вниз.
Меняй знакомых, Л., меняй знакомых!.. Я молчу, слушая поток гадостей о Вите. Л. не может меня достать. Внутри ни радости, ни злорадства. Ничего. Абсолютно.
Слишком много отдано Театру и Актеру, чтобы реагировать на все это… Да и как можно обращать всерьез внимание на ненависть после улыбки Беранже, глаз Гамлета, золотого сияния Гая, отчаянья и смерти Мольера?.. Перед моими глазами стоит светловолосый Рыцарь в голубой «варенке»…
Сзади возникает Лена. Она явно пришла меня спасать. Спасибо, Лена, не надо. Я чувствую себя превосходно. Витин «зонтик»[10] сам собою раскрылся…
Девочки могут подумать, что я психанула, но нет…
«Дело совсем не в этом. Просто я внезапно понял, что мне нужно невозможное…»[11]
Наташа и Лада проводили меня домой. Мы едем в метро, и я чувствую себя жутко счастливой. Вся хандра разом прошла.
Все хорошо. Жизнь продолжается.
Из письма И.Г. к О.Ф. от 12 июня 1990 г.
/…/ Оля, предлагаю Виктору жизненный девиз: «Пока рядом хоть один фанат — мы непобедимы». И это правда, ведь когда в зале фаны — значит, в этом зале заряд доброй энергии и ангелы-хранители, значит, в этом зале глаза, которые любят и благословляют, души, которым открывается путь странный и необыкновенный (как сказала бы Салли Боулз, а заодно и моя самая любимая зарубежная актриса Лайза Минелли[12]). Знаешь, может, это очень по-детски, но я верю в то, что если очень-очень захотеть — то сбудется. Только надо, чтобы это шло от самого нутра (ну как в Зоне в «Сталкере» у Тарковского или в «Пикнике на обочине» Стругацких:
Счастья, для всех, даром! И чтобы никто не ушел обиженный!) /…/
Из дневника Ю.Ч. от 17 июля 1990 г.
После спектакля тогда[13] шли с Олей К. пешком… /…/ Разговаривали. /…/ Оля… /…/ стала говорить о том, что мне теперь все время приходит на ум — о причинах того, что происходит с театром. О социальных корнях сумасшествия ВРБ. Дело, видимо, в том, что все они делали огромное, нужное дело. Но — суть его в возможности выразить себя, проявиться многим людям, что-то отразить, выявить, дать вдохнуть свободы. И тогда им верилось (вот что главное), верилось, что люди все в сущности своей неплохие и нужно только дать им свободу, снять рогатки («Дракон»), и они распрямятся и будут счастливы. Для этих людей выкладывался Виктор, свято веря в свое предназначение. Для них ставил ВРБ, веря в то, что так — надо.
А теперь? Свобода, ура… ура… а люди? «А вы?»[14] А люди остались прежними или еще хуже, так может показаться. А счастье — еще дальше, безнадежно далеко. То, что они увидели — крушение всех идеалов, надежд, веры. ВРБ это сломило => => «КАЛИГУЛА»!!! Неужели для того, чтобы быть способными на поступок, нужно дойти до полного рабства? «Посмотри на них, Цезония!»[15]
Вот и разгадка. Как все просто. А нам было не понять, мы другие, нам не от чего было впадать в отчаяние, те из нас, кто был склонен к этому, — пошли своим путем, кто приспособился, кто-то что-то свое затаил, свою веру, которой крепче нет. Для меня такой выход — теория персонализации[16], Ефремов[17], теория пирамиды[18], Авеста[19] и т.д. Для того же Цоя[20] — что-то свое, такое же свое, хоть не без надлома — у М.Ефремова[21]. Но как же трудно сейчас нашим. /…/
Из дневника Е.И.
от 9 июля 1990 г.
К/ф «Искусство жить в Одессе»
Позавчера смотрела «Искусство жить в Одессе». Фильм шикарный. Красив, символичен, тонок, остроумен.
Виктор страшён, как сумасшедший. «Бледная тень революции» — безумный призрак со страшными глазами. Хорош! Но как трудно смотреть, понимаешь, что, несмотря ни на что, ценишь этого человека неизмеримо выше и безоговорочнее, чем Романыча.
Чем больше я узнаю о Романыче, тем больше понимаю, что он мой враг, что я никогда уже не смогу принять его образ жизни и его законы, в которых больше дьявольщины, чем света.
Из письма О.Ф. к Ю.Ч.
от 10-13 июля 1990 г.
К/ф «Искусство жить в Одессе»
/…/ Была у девочек в гостях, заодно посмотрела «Искусство жить в Одессе». Ух! Покалечила меня слегка картина. И сразу скакнула к «Господину оформителю». Знаешь, чем понравилась? Тем, что не учит, как надо жить, ни к чему не призывает, никуда не тащит. Горькая, спокойная лента. Она чем-то напомнила «Опасные гастроли»[22], только тот фильм был ярче, краски, что называется, били по глазам. Так что этот фильм в моем табеле о рангах стоит теперь после Тепцова. Виктор в этой картине просто потряс. Бесконечное восхищение вызвала эта его работа. Сыграл на всю железку. И знаешь, очень близко к театру. Так же больно бывает. Наталья все-таки видит прежде всего В.А., а я впервые после длинного перерыва видела персонажа, пусть и со знакомой физиономией. Еще Колтаков и Мигицко[23] в этом фильме понравились… Потряс финал. Хотя Наталье он не нравится. А зря. Все очень даже туда. Но, понимаешь, для моего вкуса — то, что надо… А Н. говорит, что ей надоели репрессии на экране и в литературе. Да на экране… еще никто всерьез за это не брался. Ведь на таком материале потерять рассудок можно. А тем более, когда фанатика Системы играет человек, которого любишь. Я про Авилова… Кстати, как тебе он? Впечатляет, правда?..
А еще везде меня звали фанатиком, потому что была готова сражаться за Идею до победного (раньше идея была — победа коммунизма. Видишь, какой я жуткий человек. И даже говорили, что мне нужно воевать с Деникиным). Поэтому Симена понимаю, как никто другой. Сама такая же. Не всегда приятно увидеть себя в зеркале. А здесь… Ну, словом, ты меня поймешь. И жаль было этого недосыпающего и недоедающего товарища. Ведь неплохой мужик, трудяга, ломовая лошадь. И если не в перестрелке схлопочет пулю, так получит ее от Советской власти в 33-м году. Вот так-то вот. Хожу и вою «Святый боже!» Градского[24]. Когда фильм смотрела по второму разу, то чуть не заплакала на финале: и от музыки, и от текста, и от изображения…
А мотив «Святый боже!» лейтмотив во второй части картины. А понравился он мне, наверное, тем, что лег в очередную душевную «трещину» и ее зализал. /…/
Из дневника О.Ф.
от 8-20 июля 1990 г.
К/ф «Искусство жить в Одессе»
/…/ Вещь! Прекрасный фильм, без сюсюканья. Кстати, и не претендующий на избранность. Режиссер говорит тем языком, к которому привык. Говорит о больном, страшном. И не умиляется он «прежней» жизнью Одессы. Просто тогда, по его мнению, были какие-то свои законы у жителей: обывателей, налетчиков, деловых людей и «представителей одесского извоза»… Потом революция поломала эти законы; попытались насадить новые. В общем-то, удалось, но резали по живому, привычному. У бандитов были какие-то законы, своя мораль. У представителей ЧК тоже мораль: «Кто не с нами, тот против нас». И человека, оказывается, легко превратить в винтик жуткой машины бессмысленного истребления себе подобных. И он способен выстрелить в человека, потому что так надо. Разве не так?!
Актерский состав хорош. /…/ Во второй серии на первый план бесспорно вылез Владислав Симен — В.Авилов. Виктор великолепно справился с ролью: и больно, и фанатически горящим глазам верю. И голос. Впервые на экране «живой» голос, как в театре. Такой же резкий и хриплый. «Калигула» наложил отпечаток на роль. «Парижскую» сцену снимали в конце сентября. Как раз перед этим был «Гамлет» в Олимпийской деревне[25], нервный, неровный…
Выглядит Симен довольно жутко. Призрака чем-то напоминает. В длинной серой шинели, как у Дзержинского, вокруг шеи намотан длинный шарф (концы болтаются), волосы назад зачесаны, открывая уши (!) и громадный лоб. Глаза фанатика и совершенно серое лицо регулярно недосыпающего человека. Система во всей красе! Костьми ляжет во имя идеи! Даст себя расстрелять, если это потребуется для мировой революции. Хорош, одним словом. А в одном из эпизодов Виктор так посмотрел в объектив, что меня отшвырнуло назад и я закрыла глаза на секунду.
А мерзко от Борового мне было вот отчего: он же предает, не задумываясь о совершаемом поступке. Его душа потихоньку гибнет. Взрослый человек, а ум как у малого ребенка — думает, что налетчики смогут договориться с новыми властями. Ведь он, по сути дела, убил Фроима Грача, да и других тоже. Он сам тоже жертва Системы. Может, поэтому Фроим Грач в фантастическом, своеобразном финале стреляет именно в Симена, а не в этого мальчишку…
/…/ А еще мне очень понравился в этом фильме Беня Крик — С.Колтаков. Роль сыграна сочно, и внешне напомнила Яшку — Г.Таранду из «Золотого века»[26]. А в конце, когда Беня уплывал с уцелевшим Моней-артиллеристом, резануло болью. И не хотел никто, ей-богу, чтобы поймали Беню Крика. А в зал полился бесконечный голос Градского:
«Святый Боже! Дай нам сил!
Сохрани нас и спаси!..»
Звенящая молитва о прощении тех, кто уцелел в мясорубке. Плач по погибшим душам, по изуродованным судьбам. И по Кате, и по Боровому, и по налетчикам, и по Симену…
Неужели это нормально, когда идея заменяет человеку все, лишая нормального, обычного человеческого счастья? Когда отнимает тепло, смех, улыбку, свет?..
Ведь Симен ни разу не улыбнулся, а ту усмешку, что кривит губы, улыбкой назвать как-то не решаюсь. Да и Боровой перестал смеяться…
… спаси
от кумиров и рабов
от пророков и гробов…
Оказывается, я вою в голос, подпевая Градскому. Но зрители — люди умные, даже головы не повернули.
… И дай нам кров!!!
Кажется, в 33-ем году все Одесское ЧК было расстреляно…
Так что если Симена не убили в какой-нибудь перестрелке, то в 33-м году все равно оборвется его жизнь. Нелепо! Добросовестно служить Идее, чтоб тебя потом за нее и расстреляли.
… от 15.07.90
Ездила в Москву. Посмотрела вчера в третий раз «Искусство жить в Одессе». Фильм повернулся какой-то новой стороной. Может, потому что зал был мягким, может, еще почему…
Рядом сидел мужчина лет пятидесяти, интеллигентного вида. Мы разговорились до фильма — он начал первым — говорили и после. Он такие философские платформы под фильм подвел, только держись! А мне казалось, что ему не нравится. Пообещал посмотреть «Оформителя» и сходить на Юго-Запад. Он рассуждал о фанатизме, вере и национальной гордости. У «Художественного» мы разошлись — я пошла к метро, он — вверх от телеграфа… А еще он говорил, что все беды от недостатка культуры.
… от 20.07.90
/…/ Персонажу Виктора в «Одесских рассказах» — 23 года! Везет Авилову на молодых, хотя определить возраст Симена в фильме трудновато. Лет тридцать с хвостиком. А вообще хорошо, что роль досталась В.А. — был риск свалиться в голую схему — получился живой, страдающий человек. И, как всегда, четко видно, чем кончит его персонаж. (И в «Оформителе» и в «Большой игре» это было видно на 100%.)
Из дневника Ю.Ч.
от 26 июля 1990 г.
К/ф «Искусство жить в Одессе»
/…/ Потрясающий фильм! Я ждала, что будет неплохим, но это — лучший фильм Хилькевича. Лучший! Даже нет обычных монтажных дефектов, как в большинстве его картин. Это шедевр. Снять такое — и все, можно умереть спокойно, честное слово.
Фильм снят почти как притча. Со своеобразной условностью. Не стилизацией, нет, а своего рода спрямлением, крупными мазками, без нюансировки. И очень красиво снят. Это правда, очень красивый фильм, с яркими красками, насыщенными тонами. Живопись. По форме — двойной, двухчастный. 1-я (бòльшая) — воровской мир дореволюционной Одессы. Беня Крик, его красивая любовница (где Хилькевич такую актрису нашел — красавица и талант к тому же), забавный парнишка-студентик, решивший изучить воровской мир, Грач и его незамужняя дочь. Мир яркий, пестрый, шальной и вместе с тем благородный. «Япончик Мишка тоже был бандит…» Беню великолепно играет Колтаков, Грача — Петренко. Актерский состав у Хилькевича всегда на уровне. Колтакова я сначала даже и не узнала. И дальше — нравы, прелесть речи одесской, красивейшие и лиричнейшие сцены с «королевой» (как снято, бог мой!). И к финалу этой части настолько пропитываешься этим одесским духом, настолько это уже — твое, что потом — как ножом режет вторая часть. Удар наотмашь — послереволюционная Одесса, 20-е годы. 1-ый кадр — улица, голубоватый сумрак, грязь. И лицо проходящего чекиста — жуткое лицо аскета-фанатика. Да, Витенька сыграл! Этот персонаж — главный во второй части. Очищает город от людей, которые не нужны в светлом завтрашнем будущем. /…/ Вся вторая часть — фантасмагория. Это похоже на страшный сон (кому где явь — первая блаженная жизнь или второй кошмар). Все несчастны, все — богатые и бедные, бывшие воры и те люди, для которых, казалось бы, все разворошено. И сами разворошившие — плачущая комсомолка, которой никак не уговорить прививаться, а ведь — «исключа-ат», всюду ищущий ту, свою любовь — парнишка-чекист (какая же страшная сцена, когда он бьет заключенного, своего знакомого из тех), а она убежит, лишь только увидит — оружие, поймет, с кем он, я уже не говорю об этом человеке с горящими глазами и нервным лицом — о каком счастье приходится говорить, глядя на него в ту секунду оцепенения после стрельбы в упор в обнаженную женщину. Несчастны все — и те, которые хотели заставить всех быть счастливыми, и те, которые никак не хотели ими становиться. У фантасмагории есть и свой финал — видение автора. По современной Одессе[27] идут толпой, веселой и бесшабашной, — Грач, тот мальчишка, Катя, цыгане. И — в стороне — тот чекист. Яркие огни, одежда, веселая песня — но сразу — как промелькнувшая тень. И вот — белая набережная, трое удаляющихся, а позади — чекист, тот же парень, но в форме, и еще двое с пулеметом. И начинается стрельба. Парнишка-чекист стреляет в себя самого — другого, каким был и мог бы быть, непонимающего. И расстреливают из пулемета их — в красивых одеждах, чистых и ухоженных, парня и красавицу в белом платье — те в серых шинелях, которые решили, что таким, «чистеньким», — не место в светлом будущем. И над всем — песня Градского и бескрайнее море, в котором такой маленькой кажется лодка с уплывающим навсегда Беней. «Святый боже, дай нам сил…» Я молила, кажется, вместе с ним, с высоким голосом Градского. Страшный и прекрасный финал. Прекрасный — потому что не уничтожающий, не давящий, а затягивающий ввысь, болью и страданием поднимающий.
А то, что сыграл Виктор… Господи, дай ему сил, ему больше надо. Как он пережил эту роль?! Он прожил все это до конца, до глубины, как свою театральную работу. И по мыслям и по пластике это схоже с «Калигулой», хотя проще, конечно. Фанатик, возомнивший себя вершителем правого суда, неким очистителем от скверны, и ради этого переступивший через все, даже через человеческое в себе, через свою боль. Но как же страшно глядеть в эти глаза. Страшно за всех и за этого человека — тоже. Та сцена с факиром одна — чего стоит. Постаревший факир, обещавший раньше чуть ли не рай, внушает теперь спящим красноармейцам, что светлое будущее уже пришло и… они сыты и спокойны. Сытость и покой. Все. Большего желать эти люди не могут. И сухое страдание в глазах уставшего факира. А у самой стены — словно прозревший чекист. Обезумевшие глаза, что он увидел, неужели правда — неужели — правду? О.К. поняла так, а я не успела, только эмоционально увидела. Не знаю еще. М.б. потом — пойму. Но какая работа! Одна из лучших ролей. И по филигранности, и по отдаче. Наравне с театральными.
И еще одна деталь, бросившаяся в глаза. Виктор (хотел ли он этого сознательно?) очень часто играл в этом фильме под Высоцкого, под его Жеглова. Я же слишком хорошо помню, не могу не увидеть, не услышать. Знакомые интонации, манера общаться. Вот он — допрашивает вора, и — та, жегловская, — жесткость, напористость и вкрадчивость, вот — говорит с другом (и этот парнишка у него в учениках, вроде Шарапова) — вразвалку спускаясь по лестнице («молодец, только если б ты делал это не из-за бабы, а…»), жегловская снисходительность к слабостям друга и вместе с тем малейший повод надо использовать, чтоб поучить, натаскать. Или во дворе, где убит Грач — спор. И совет подумать, крепко подумать (предупреждение старшего — я теряю терпение, ты мне друг и товарищ, но если не опомнишься — можешь стать врагом и тогда… ты сам знаешь). Поведение (даже радость, что привели Грача — и все, больше он уже ничего не слышит, не воспринимает, жегловская сосредоточенность, занятость), разговор, улыбка. И главное — голос, хрипловатый, вкрадчивый голос с такими характерными интонациями! Но — Витя переиграл В.В. (!) Хотел он того или нет, но он как бы перечеркнул всю притягательность, обаяние образа. Многогранность, которой мы так радовались в фильме по довольно прямолинейному роману, снята, отброшена. И одним воплем, одним броском дана суть — фанатизм всегда идет рядом с жестокостью. Бессмысленной жестокостью. И такой человек (Груздев прав) переступит и через друга. Ради чего? Идеи. А финал? Благодарность потомков? И все это в считанные минуты сыграно Виктором.
Снова и снова — как же я виновата перед ним[28].
Из дневника О.Ф. от 18 июля 1990 г.
Я знала, что видеть смерть тяжело, медленное угасание — еще тяжелее, но ВИДЕТЬ и ПОНИМАТЬ — НЕВЫНОСИМО. Когда отчаянье затыкает кляпом рот, когда нельзя вздохнуть от боли, а слезы не приносят облегчения… И пережевывая в который раз пережитое в ноябре-декабре, удивляюсь и ужасаюсь себе — и как я могла отпустить его к Курносой и смотреть на это со стороны?!!
Из дневника О.Ф. [июнь-июль 1990 г.]
Память упрямо возвращает меня в 13-й сезон. Передо мной весело пляшет рыжее пламя. Пляшет резко, на пределе, в жестких рамках условного мира, очерченного лучом прожектора. На границе света и тьмы оно на мгновение оборачивается привычным обликом артиста. До чего же я люблю твой неистовый полет в черном пространстве подвала современного здания. Нет! В просторе Мироздания! Сколько сил заключено в твоей хрупкой земной оболочке? Какие силы дала тебе вера в добро!
Но, Боже мой, до чего же ты беззащитно, рыжее пламя, отчаянно пляшущее на ветру. Тебя надо спасать, а ты вновь и вновь подставляешь себя ударам, пробуешь на излом и радостно смеешься, выстояв в очередной раз!
Одним движением ты раздвигаешь стены, и я вижу звездное небо и Луну, до которой вдруг можно дотянуться…
Ты можешь приласкать, а можешь обжечь, но все равно я любуюсь тобой, рыжее пламя. И не хочу ни возносить тебя на пьедестал (ты и так паришь меж небом и землей), ни разочаровываться в тебе. Я просто хочу, чтобы ты оставался для меня желтым огнем в раскрытых ладонях…
Из письма Ю.Ч. к Н.С.
[август 1990 г.].
«Женитьба» 1.08.90[29]
«Дракон» 2.08.90[30]
Девчонки!
Итак, 1-ое: расписание на август, что было и что будет:
28-29 июля — Дураки
1-2 авг.Женитьба, Дракон
--
12 авг.— «Птицы» Аристофан, сп. т-ра Чикаго
--
14-15Женитьба
16-17ДраконНачало в 19.00
18-19Дураки
_________________
2-ое. Попытаюсь вкратце обрисовать виденное.
На спектаклях были мы втроем — Юля, Витя и ваш покорный слуга. Стаська в Италии, Ленка на даче и т.д. А Валька Д. (принципиально, что ли) не ходит.
Спектакли обкатываются для Италии. Новым составом, так сказать.
Вы уже знаете, что Сережа Белякович ушел из театра?[31]
«Женитьба». Трагедия в 1-ом действии.
Яичница — Афанасьев
Кочкарев — Гай Цезарь Калигула
Подколесин — Бедный Мамонтов.
Мы смеялись. Вначале. А в конце Юлька с Витькой просто окаменели. Да и я.
Увидели мы театр после 4-х месячной разлуки. Какая радость[32].
Начало было так себе, играли вяло. Гриня держался как обычно, Боча почти не играла, так, текст проговаривала, Витя ходил довольно злой, но играл. Леша один играл «Женитьбу» вначале — весело, ярко (соскучился, видно, по роли).
Потом пришел Яичница.
Танк. Бронетранспортер. По залу — гусеницами. С этого и началось. Юлька спрашивает меня — что он играет?! Я отвечаю — трагедию, не видишь, что ли? Хоть бы смешок в зале на его монологах. Гробовая тишина. Стра-ашно[33].
Если честно, правда, страшно. Слепая, давящая сила, удары молота, так трудно от этого освободиться, не воспринимать. Почти одновременно среагировали, конечно, актеры. Вялый спектакль становился жутким (ну, допустим, я утрирую) спектаклем. Лариса стала окончательно превращать образ в драматический. И как-то здорово это у них с Лешей вышло, что вроде бы и он тоже сволочь такая, но и она виновата, что резко, грубовато начала, не исподволь. Но смотреть на нее было в конце — слезы. (Нет, не могу я еще пока в подробностях пересказывать. Потом. Не сложилось.)
Анучкин полинял, так, тянул свою лямку. Гриня спасал сцены женихов, они все пытались стащить внимание, как одеяло, на себя, в сторону, подальше от Афанасьева.
Виктор. Наверное, я никогда не видела его таким бешеным. По сцене ходил Калигула. Жесты, походка, мимика, взгляд. Кончилось тем, что во время очередной бредятины разговора Яичницы с Жевакиным ушел к шкафу и там, под одному ему слышимую музыку, исполнял что-то вроде «Сегодня я — Венера», с закидыванием рук за голову, плавностью движений. Мы цепенели от его реплик, проходов.
Витя довел остальных. Окончательно. Лешу он просто трепал, даже физически. Такого Кочкарева не было никогда — одержимый фанатик (если смотреть зрительскими глазами), вздумал всех женить, насильно, понимаешь ли, сделать счастливыми. И ни радости ему самому, ничего, вроде того чекиста из фильма.
Помните сцену, когда они с Лешей стоят слева, за колонной, нагнувшись, и о чем-то своем говорят? Виктор на фоне трепа общего зазвал Лешу туда, яростно, жестко. И по щекам его. Короткая трепка, сунул за шиворот в угол. И вдруг склонил голову Леше на плечо, прижался, отпрянул на секунду — «ты не обижайся».
Леша не линял, нет. Но стал жестче играть, не того Подколесина, которого мы знали. Он и начинал уже по-другому, а тут. Играл человека с амбицией тоже, без прежней мягкости, хрупкости, мало что от этого осталось. Но финал, его монолог — это-о. Такой всплеск, я не знаю, рывок, крик. Отчаяние, черт знает что, не могу и объяснить. И Лариса точку поставила.
По идее, спектакль можно было бы так вот как-то хорошим назвать. Как спектакль. Другой, правда, словно не на Юго-Западе. Одна женщина из Польши очень хвалила (но и она — сказала, что у них, в Польше, это была просто комедия, а здесь — трагизм какой-то есть). Трагизм.
А дальше были ведь еще поклоны. И на третий поклон вылез Романыч. Вернее, выпрыгнул, взмахнув руками. Остановил аплодисменты и произнес, что сегодня у них особый день, сегодня роль Яичницы в первый раз играет Валерий Афанасьев и все эти аплодисменты ему. И похлопаем…
Только он начал, а Гриня р-раз, да как хлопнет свою бескозырку на середину — и со сцены. Но идти-то мимо ВРБ, и тот его поймал, развернул. А вот заставил поднять или нет — не помню.
А Витя хлопал. Добросовестно. Пока не скрылся на лестнице. И даже с нормальным лицом. Только глаза.
Вышли мы, вернее, спустились, стоим у колонны, хорошо, колонна черная, холодная.
Вот такие у нас теперь комедии.
А «Дракон», как ни странно, при отсутствии Дракона, прошел хорошо. Ровно. Нормальный, считай, спектакль. Даже без особых пожеланий счастья. Общее впечатление — «А мы будем играть». Головы, конечно, были…
1-я голова — Иванов. Вот уж когда хороша фраза «А я-то думал…»[34] Ползала хохотало просто оттого, что смешно было, а половина, вроде нас, еще и по другой причине. 2-я голова — Писаревский. Ну, он старался. В общем-то качественная, нормальная замена. Особенно в массовке, колоритная фигура. Но 3-я — Афанасьев, очередная дыра в спектакле. Тюремщик — Афанасьев. Гриня просто издевался. Делал вид, что путается во фразах, десять раз возвращался к одному и тому же. Поговорит, оборвет фразу, «ну, что у нас там дальше? Ткачи? Ну, а что ткачи?» Мы таращили глаза, слушая весь этот бред, а Гриня с совершенно невинным лицом устраивал себе развлечение — мол, мы сейчас до-олго играть будем, ты у меня так просто со сцены не уйдешь. Витя укладывал фразы с точностью до единицы, прямо в цель, под дружное фанатское фырканье. Хуже всего было, пожалуй, Эльзе. Тут и общение с Афанасьевым (один поцелуй руки чего стоил, Галя, кстати, хорошо играла, хотя самочувствие у нее было, мягко говоря). И сцены с Виктором шли не то чтобы плохо, а — по-другому. С ее стороны — тверже, что ли, м.б. отчаянней, решительней («А я и теперь счастлива…», заплакать можно, глядя на такое счастье), с его — слабее, чем обычно, формальней, что ли. Спрятан в себе, не раскрыт, техника. Ну, это мой субъективный все взгляд на спектакль, девчонки, может, еще что расскажут. Свое.
Да, забыла — вместо Олежки играл Иванов. Т.к. для Олега не нашлось лишней вакансии на поездку. Т.ч. «Дра-дра» в итальянском варианте. Реплик он не помнит, то Боча за него, то Саша, да и смешно это выглядит — здоровый оболтус с куклой. Тьфу, мерзость какая. Как однажды Гриня в спектакле сказал (про Аф., кажется) — «Развели всякую мразь в замке».
Все, мелочи и пр. расскажу потом, а то еще два письма срочно катать.
Да, наша Витька дебютировала с подарением цветов — Гале и Володе Коппалову. И говорит теперь, что ей раньше хорошо было, а теперь надо где-то деньги экономить на цветочки.
Мы тут разговорились все, необычной такой группой, непарной, интересно.
Ну ладно, до встречи, счастливо.
Юля.

P.S. Получила письмо от Оли Ф. Если Ленка Исаева перестанет на спектакли ходить, сколько же нас остается? Валька Д. точно не ходит, нас пришла повидать перед «Драконом», и все. С ума посходили, что ли?
Из дневника Ю.Ч.
от 8 августа 1990 г.
«Женитьба»
1.08.90
/…/ Леша выдал финал, какой я от него не ожидала. Виктор завелся и завел его. Все, признание. Леша упал на пол совершенно без сил. «Женюсь». «Рад… за тебя». И тут Леша начал. Что было в его монологе… восторг, отчаяние, нервы, черт знает что. Нас повело. Юля с Витькой как окаменели, перестали существовать. Я тоже не сводила с него глаз. Возникло то состояние, когда практически перестаешь слышать текст, только звуки голоса, свет. (И это — Леша Мамонтов.) /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 18-19 августа 1990 г.
«Встреча с песней»
13.08.90
Эдита Пьеха — В.Гришечкин
Фото О.Ф.
Итак, «Встреча с песней». В целом спектакль не удался — сбился ритм из-за вставных номеров американцев, старых номеров совсем мало, новое не очень, да и «свои» тоже вставлялись — типа Афанасьева и этих ребят из Щукинского. Но были и впечатления, и ценные наблюдения.
Итак, во-первых, я пожалела, что нет Стаси — Романыч пришел в прекрасном настроении (в красной рубашке, что, по мнению Стаси, как раз и символизирует его настроение), много выступал — конферансье он прекрасный.
Алла Пугачева — Т.Кудряшова,
Владимир Кузьмин — А.Задохин
«Две звезды»
Фото О.Ф.
Спектакль начался с общего хора. Свет — на сцене капелла. Все в черном, выстроились. Виктор, Надя, Саша, Боча, Гриня. Конечно, Иванов, хорошо, хоть Афанасьева не было. Немая сцена — подготовка к пению — набранный воздух, выпученные глаза. Выход дирижера — Коппалова. И песня.
Потом вылетел ВРБ, объявил о начале спектакля. Конечно, мне не вспомнить порядок сцен и прочего. Почти через один шли американские номера и К°. У американцев — песня «сестры-монашки» (двое мужчин), это было довольно скучно, потом что-то групповое. Понравился Стив, так, кажется, зовут узкоглазого паренька, игравшего в «Драконе» садовника. Сплошная эротика, но юморно и пластично. Кончилось тем, что он снял почти все, вплоть до брюк. Одной рукой, т.к. пел в микрофон, сам, кстати. Обаятельный малый. К тому же развеселил. Романыч вслед за ним скинул пиджак под общий хохот, оставшись в специальной концертной манишке, с голыми руками. Неплохо выступил и вчерашний ястреб[35]. Тоже пел сам. Встречали их тепло, свои были в зале, т.ч. даже если не очень, все равно — аплодисменты, вой.
Из вставных были еще щукинцы. Эти понравились. Симпатично, хотя и точно, как в театральном вузе, не по юго-западному. Номер точно не помню, какая-то песня в юморном варианте. Рядком, в сопровождении стука. Четко выполнено, слаженно, с задором. Они уходили, я подумала — м.б. еще и на сцене Юго-Запада увидим.
Огромная вставка — Афанасьев. Он у нас, оказывается, бард. Пел свои песни. Музыка под Дольского, слова — под Высоцкого. Меня дергало от его песни про коммуналки. Сразу вспоминаешь: «соседочка с соседушкою…»[36] Еще и о В.В. упоминает. Я едва не ушла, с трудом сдержалась. А Романыч представил его шикарно. И ввелся-то он в спектакли удачно, и вернулся[37] — а ему как раз заслуженного дали. Т.ч. он один — заслуженный, «к сожалению», сказал Романыч. Словом, Валера обосновался прочно. Как, впрочем, и Иванов. Ему тоже свое хвалебное слово. Что неплохо вошел тоже, что вызвался играть во встрече и ВРБ ему дал номер — что хочешь, то и делай. (Иванов сделал. Как хорошо сказал кто-то из наших — внушал себе: «Я — Колобов, я — Колобов». Ему бывший номер Колобова дали. Там один поет с хором «Через две весны». Вдруг — тишина. Он так и замер с открытым ртом. Пауза тя-янется. Медленно оборачивается Гриня — «…твою мать» — одними губами. Мы покатились. /…/ Он подошел, посмотрел, долго оглядывал эту осину, потом в ухо — «Запомни. Через две весны, через две зимы». Классно вышло. Ну и дальше — продолжение фонограммы. /…/) Да, забыла. ВРБ говорил, что эмигранты плакали, слушая песни Афанасьева[38]. И сам слушал внимательно так. М-да. Жаль, что не зарыдал.
Алла Пугачева — Т.Кудряшова,
Владимир Кузьмин — А.Задохин
«Две звезды»
Фото О.Ф.
Алиса Фрейндлих — Н.Бадакова,
Михаил Боярский — В.Авилов
«Крик»
Фото О.Ф.
Имантс Ванзовичс — О.Задорин
«Надо подумать»
Фото О.Ф.
Мирдза Зивере — В.Коппалов,
Имантс Ванзовичс — О.Задорин
«Надо подумать»
Фото О.Ф.
Николай Расторгуев — В.Коппалов
«Батька Махно»
Фото О.Ф.
Были и свои номера, конечно. И там — прорехи замен. Много выступал Гриня — за себя и за Сережу. Пьеха у него здорово получается. Но и повторялся часто. Олю[39] заменяла часто Боча, иногда Надя. Надя удачно заменила в песне Фрейндлих и Боярского. Надя и Виктор («Я молю, ты услышь из неведомой дали» — «Крик»). Романыч представил: «Номер, который я могу смотреть бесконечно». Он о В.А. вообще распинался. Говорил о гастролях, что их принимали очень хорошо, в Америке на «Мольера» все билеты расхватали. В Японии — 47 раз игрался спектакль[40]. И Авилов совершил подвиг, «я так и сказал на собрании». Выдержал.
Обсуждали потом с Наташей — ее это тоже задело, что это ВРБ? /…/ Но м.б. это и не плохо? Наташа говорит: «Будто все знают, что он говорил перед гастролями: ты будешь, как тряпочка»[41]. М.б. и вправду — как извинение.
Витя — молодец! Выдержал.
Виталий Локтев — В.Авилов,
Николай Расторгуев — В.Коппалов
«Батька Махно»
Фото О.Ф.
И еще мы обе отметили — Иванов и Афанасьев остаются[42]. Про Афанасьева Романыч сам сказал. И — этих щукинцев отметила и Наташа. Очень похоже на ввод. /…/
В общем, ВРБ делает профессиональный театр.
Т.ч. и из «Встречи с песней» можно сделать кое-какие выводы.
Номер же Витин мне так себе, хотя и работала Надя хорошо. Но я песню эту люблю, мне трудно взглянуть с юмором. А вообще Витя был в хорошем настроении, не с видом — как бы улизнуть. Хотя для Авилова… Номеров у него почти не было, да и массовок мало, так, раз-два. Боча с середины спектакля смотрела сама из окна[43]. Т.ч. тех, на кого бы и посмотрел, почти не было.
Из интересного еще — «Любэ» с «Батькой Махно». Махно изображал Володя, а банду — все вместе. В окне стоял Гриня и еще двое. Каких правителей они изображали, я не знаю, но явно толкали речи. А банда скакала позади.
Виталий Локтев — В.Авилов,
Николай Расторгуев — В.Коппалов
«Батька Махно»
Фото О.Ф.
Номера «наших», старые, мне понравились. Вспоминаю теперь, что колобовский или видела где-то, или рассказывали. Но больше всего взволновали «Две звезды»[44]. Тамара и Саша играли как больше года назад — легко, весело. Если честно, то я едва не плакала. Комок в горле — такое счастье! Словно вернуться туда, в то время, в «Театр Аллы Пугачевой».
Говорили об этом с Наташей. Она: «Это — мой театр». Она тоже чуть не плакала.
И я решилась подарить цветы Саше. /…/ У меня было два букета — георгины сиреневые и пять астр. Кончился спектакль, я схватила цветы… и тут мне суют еще — пойдите, подарите. Я — кому? А мне — Валерию Романовичу. Пришлось идти. Молю бога, чтоб никто не видел. Виктор не видел точно — Оля смотрела на него, к нему там подлетели две кумушки щебетать. Но остальные? Не дай бог.
Сначала я помчалась вручать Саше георгины. Он, кажется, если не удивился, то был насторожен — взгляд такой (ну, еще бы…). Но в моих глазах ничего, кроме радости, не было. Потом — отделила цветы ВРБ. Он потянулся за остатком, я — «это не вам». И пошла к Олежке, не заметив (тьфу!), что астр осталось четыре. Но Олежек, слава богу, отдал потом две соседу, т.ч. вроде не обратил внимания, сколько их.
Алексей Могилевский — О.Задорин,
Вячеслав Бутусов — О.Полянский
«Гуд бай, Америка»
Фото О.Ф.
Олег меня поразил. Финал был — «Гуд бай, Америка». Номер новый, Олег Полянский и Задорин. Полянский — певец, а Олег — саксофон. Но глядела я на Олега Задорина. И не я одна. Он так улыбался! С такой грустью, нежностью. Печальный шут. Он уходил, положив саксофон в круг света, а я думала — Франсуа Вийон![45] И потом — как он улыбнулся залу, послушал свой саксофон, показал рукой — вот какая музыка. Это была еще одна встреча с театром. Но — сегодняшним.
А американцы снова спели «Поднявший меч на наш союз»[46]. Наши подпевали. Я видела Ольгу и Витьку. Качались, подняв и сцепив руки. Если честно — дорогие мгновения — видеть поющих друзей.
ВРБ не мог быть доволен — он видел, что не спектакль, а так — концерт. Но встреча, кажется, состоялась. ВРБ рассказывал еще про гастроли. В Корее. Там тоже здорово приняли. Как почетных гостей, в высшем кругу. Наши аж даже растерялись. За столом В.А. — «Нас не за тех принимают». А в Японии они были первым драматическим театром.
Алексей Могилевский — О.Задорин
«Гуд бай, Америка»
Фото О.Ф.
А еще ВРБ второй день (перед «Птицами» он выступал) вспоминает финал «Дракона». Накануне это вообще выглядело так: «Как говорит Авилов и все задумываются». А тут он очень сильно подчеркнул слово «наконец». После «Птиц» ярче сама фраза, как от своего имени: «И после всех забот и мучений мы будем счастливы». А тут явно — концовку[47]. Видно, репетировал «Дракона» и полюбовался на Витину интонацию. Запало в душу. Уж очень явно высказался.
Алексей Могилевский — О.Задорин
«Гуд бай, Америка»
Фото О.Ф.
Что еще вспомнить? По спектаклю вроде бы все. /…/
Вышли возбужденные, долго не могли успокоиться. Стояли перед входом, орали. Девчонки спрашивали, как я попала. Н: «Мы знали, что ты догадаешься. Уж у Леши Мамонтова спросишь…»[48] А Леша стоит на крыльце и смотрит на меня. Буйство продолжалось. Только прокричали, что «Две звезды» — лучший номер, как видим — Саша вышел. Я толкаю Наташу, она повторяет, но тихо — он явно не слышит. Тогда — давай догоним! Догони его и скажи! Наташа одна не захотела, но мы заволновались, я заорала — «Давайте вместе!» И мы помчались догонять. Он шел не один — его знакомые, вероятно. Молодые какие-то. Мы догнали уже у угла здания, у машин. Наташа: «Саша, можно вас на минуту». Он обернулся, мы стоим рядом. И Наталья, вкладывая в слова всю свою любовь, буквально сцепив руки и опуская их, как будто моля: «Две звезды» — лучше всего!» (так, кажется). И еще что-то типа: «А вы вообще лучше всех!» Мы обернулись, чтобы убежать — за нами подбежавшие наши. И мы унеслись. А эти вдогонку — «Правильно!» У Саши были такие удивленные глаза! Он переводил их с меня на Наташу и обратно. Удивленные и радостные. Честное слово! Да и в нашу искренность нельзя было не поверить.
Слава богу, хоть с Сашей как-то связь нашли. А то совсем.
ВРБ сказал про Гриню, что у него родилась дочь. Оля[49].
Мы еще долго крутились у театра и кричали. Оля и Юля Обойдихина снимали спектакль. У Юли остались кадры, мы снимались у театра. По очереди вставали и делали свой снимок. /…/

Конец 13 сезона
Когда умолкнут все песни
Которых я не знаю
В терпком воздухе крикнет
Последний мой бумажный пароход
Гудбай, Америка, о-о
Где не был никогда
Прощай навсегда
Возьми банджо, сыграй мне на прощанье
Конец 13 сезона
Конец 13 сезона
Мне стали слишком малы
Твои тертые джинсы
Нас так долго учили
Любить твои запретные плоды

Конец 13 сезона
Гудбай, Америка, о-о
Где я не буду никогда
Услышу ли песню
Которую запомню навсегда

Конец 13 сезона

Из дневника Н.С. [начало октября 1990 г.]
Мы никогда не были и, наверно, уже никогда не будем так счастливы, как прошлой осенью — до 9 октября. Обычно я чувствую, что счастлива, — но тогда и в голову не приходило. Это не было бездумностью, отнюдь. Мы ночи напролет решали проблему смысла жизни, и все казалось достаточно безрадостным, а вот поди ж ты!.. Я помню чувство, преобладавшее тогда — хмеля, какой бывает от «быстрой езды», только на этот раз — от падения в пропасть. Сладостного падения. Стоял сентябрь, и деревья в парке на Фрунзенской медленно роняли под ноги листву. Березы во дворе ЦГАОРа[50] были сводами храма, стенки колодца — его стенами, где-то высоко-высоко светило солнце, мы шли на работу. И «Почему мы умираем»[51] под этими сводами — не то молитва, не то клятва. Храм. Чувство храма — т.е. взлета, падения вверх, к куполу — как в Георгиевском соборе в Юрьеве[52]. Может, верующие путают религиозный экстаз с жаждой полета? Стремление к богу со стремлением к небу. Высокому и абсолютно недоступному. Храм — это высота и вечность. Никогда ни до, ни после я не чувствовала себя так близко к вечности. Т.е. к абсолюту? Ну да, к чему-то непреходящему. Держало в форме только нервное напряжение. Мы тогда были сильные — ночи напролет спорили или гуляли по «кругу»[53] и не чувствовали усталости. Инстинкт подсказывал, что скоро это кончится, но чем? Я хотела верить, что победой. Хотя разве можно безнаказанно войти в вечность? Словно под музыку Баха пролетел месяц, и воздух был прозрачен и полон гармонии и… умиротворения? приятия? Мой храм был рационален и строг, он требовал жертвы, но взамен одаривал ни с чем не сравнимым чувством высоты. Все оборвалось 9 октября[54]. Пошел дождь. Весь октябрь — ничего, кроме дождя и бредового дневного света в окнах. С тех пор погода не менялась. Не было ни зимы, ни весны, ни лета. Только октябрьский дождь — даже под палящим солнцем Кап.Яра — «смыкается круг — не прорвать мне кольца…»[55] И последний раз храм, только уже не солнечный, а лунный, калигульский — 14 октября, вечер, Малаховка, после дождя. Луна над голубым туманом, столбы света как гладкие круглые колонны. Это было похоже на величественное кладбище. Я знаю, что луна — это смерть, но сейчас вернулась бы даже туда. Даже в декабрь! Или в февраль. Хотя там уж и вовсе ничего не было. А теперь — редкий солнечный денек, так же, как год назад, падают листья, ложатся под ноги мокрым ковром. Но никогда, никогда не вернется сентябрь 89 г., вино с арбузом, ком в горле под еврейскую молитву[56], сентябрьские «Калигулы», березы в архивном дворе. Давно сгорели листья, которые тогда сыпались с деревьев, а главное, мы все — не просто изменились — мы стали другими. Прожившие осень, зиму и лето. Может, нам уже никогда не хлебнуть высоты. А может, все это было и не со мной — как прогоны «Калигулы», как ночные споры под липами на Тверском бульваре[57]. Я никогда не сидела на той скамейке, и неправда, что счастливее всего я была те 10 дней в июле — непонимающий не может быть по-настоящему счастлив. Все это было не со мной. А я помню только палящее солнце Кап.Яра этим летом, под которым я никак не могла согреться, помню каждую песчинку под ногами, полынные ковры на газонах, лестничную площадку на 3-м этаже дома быта, чьи-то визгливые голоса и необходимость, вернее, обязанность жить, свалившуюся на меня — «единственное чистое чувство, которое дала мне жизнь»[58].

КОНЕЦ ВТОРОГО ВЫПУСКА

< НАЗАД